и общие черты, способствовавшие их недостаточной устойчивости. Недолгие по продолжительности периоды существования красных и белых правительств характеризуются перманентным кризисом власти, причем царившая повсюду партизанщина выделялась в качестве особенно опасной для государственности черты. Красногвардейские отряды с их слабым командованием и символической дисциплиной были близки к партизанским по всем основным характеристикам: случайный состав, плохая военная подготовка, выборность командиров, невысокая боеспособность и дисциплина, обилие люмпенов и криминала, страсть к мародерству, пьянство, склонность к панике и низкий моральный уровень.
Говоря о сибирских отрядах Красной гвардии, известный томский историк утверждает, что с ее стороны встречались «террор, трусость и предательство»[674]. О маргинально-анархичном составе красногвардейцев Енисейской губернии пишет А. П. Шекшеев[675]. Однако другой исследователь, приводя большой материал о преступлениях красногвардейцев и тем не менее противореча сам себе, заявляет, что «данные примеры были не правилом, а скорее исключением»[676].
Характерно, что видный алтайский партизан и чекист Ф. Я. Глазков во всех проблемах винил спецов-офицеров: «…а главную роль сыграли в подрыве власти офицерство, влившееся в ряды красной гвардии[,] и творили черт знает что от имени Советской власти… Красная гвардия была в стадии организации… к подрыву [власти] фактов можно привести очень много, а посему в Змеиногорском уезде Советская власть просуществовала от 15 марта 1918 года и по 3 июня 1918 года». Весной 1920 года сибирские чекисты отмечали, что в делах по обвинению в «исторической контрреволюции» налицо «подавляющий процент с[е]редняка и даже пролетариата деревни, который в [19]18 г[оду] шел против нас, так как кулацкие советы его угнетали, разоряли»[677].
Опорой власти стали части из военнопленных Центральных держав – из тех, кто был благодарен большевикам за Брестский мир и надежду сменить статус военнопленного на положение революционного кондотьера. Как отмечал В. Д. Вегман, интернационалисты в лице мадьяр, немцев, латышей и китайцев «были самой солидной и положительной опорой Советов», беспрекословно выполняя приказы и образцово исполняя возложенные на них обязанности[678]. Председатель Уральского облсовета А. Г. Белобородов 22 июня 1918 года писал Я. М. Свердлову: «Уфимские „боевые дружины“ в панике бежали от чехословаков, взятые на заводах красногвардейцы тоже не выдерживали… Серьезную боевую силу у нас представляют военнопленные-интернационалисты, мадьяры в особенности, которые на чехословаков наводят ужас. Хорошо также расправляются с контрреволюционерами. Жаль только, что их мало»[679].
Низкая сознательность и боеспособность защитников большевистской власти проявлялись летом 1918 года повсюду. В своих воспоминаниях лидер Самарского горкома РКП(б) М. М. Хатаевич признавал: «В… части рабочих, среди которых было сильно влияние эсеров, меньшевиков и анархо-максималистов, мы встретили элементы паники, пораженческих настроений»[680]. Эхо былого малодушия настигало позднее самых видных чиновников: весной 1937 года первый секретарь Куйбышевского крайкома ВКП(б) В. П. Шубриков был понижен в должности как скрывший от партии свое дезертирство в 1918 году из «Владикавказских красноармейских частей»[681].
О психологической неустойчивости основной части красногвардейцев говорит такой факт: действовавший весной 1918 года у монгольско-китайской границы карательно-грабительский отряд черемховских рабочих испытал такой шок от внезапного самоубийства своего вожака Шевцова, что в отряде сразу распространился слух, будто остальные командиры (К. М. Кошкин и Д. М. Третьяков) сговорились с белыми и задумали измену, из‐за чего Шевцов и застрелился. Командиров арестовали, но, не обнаружив ничего компрометирующего и остыв, так же легко освободили, причем Третьяков был назначен начальником отряда, а Кошкин остался комиссаром[682].
Стремительная всеобщая паника при первом серьезном натиске врага, характерная для толпы, вполне отвечала и модели обыденного партизанского поведения. Неудивительно, что в настоящих сражениях около 20 тыс. сибирских красногвардейцев продемонстрировали низкую, «партизанскую» боеспособность и оказались быстро разгромлены сравнительно небольшими, но сплоченными отрядами белых добровольцев и чехословаков. Даже такой яро анархический оплот, как Черемхово, красногвардейцы оставили без боя, поскольку многие рабочие вспомнили про свои традиционные занятия сельским хозяйством и предпочли просто разбежаться по заимкам[683]. По воспоминаниям Р. Гайды, в августе 1918 года под станцией Мурино было убито 700 красных, в плен попало 2,5 тыс., а чехословацкие легионеры потеряли убитыми четырех, войска А. Н. Пепеляева – 70. Вскоре под Иркутском при взятии станции Посольская белые захватили 59 поездов и тысячи пленных (относительно убитых Гайда писал, что в течение нескольких дней собирались трупы красных, «грузились в поезда и увозились в леса для погребения»), чехословаки же потеряли убитыми 22 человека и ранеными 30, а Пепеляев – убитыми 100 и ранеными 300[684].
Эта досадная разница в потерях (даже при отмеченной Д. Г. Симоновым склонности Гайды завышать военную роль чехословаков и потери красных[685]) в советское время по возможности скрывалась преувеличением численности и организованности противника. Ортодоксы резко раскритиковали новаторскую книгу Г. Х. Эйхе[686], широко использовавшего документы белых армий и Чехословацкого корпуса, за умаление советских достижений на окраине России при сопротивлении белым в 1918–1919 годах. Так, В. С. Познанский обвинил экс-главкома НРА ДВР Эйхе в том, что аналогичные оценки можно было «прочесть в антисоветской литературе, издававшейся в 20‐е годы на Западе»[687]. Но Эйхе доказательно атаковал и мифы о геройстве сибирско-дальневосточных большевиков, на деле растерявшихся и быстро уступивших громадный регион немногочисленным чехословацким частям и белым заговорщикам[688], и большое преувеличение военного значения сибирской партизанщины в конце 1919 года.
Мятеж чехословацких легионеров начался фактически с выступления в городе Мариинске, причем там он носил характер не только стремительной военной победы, но и успешной полицейской операции. Когда небольшой отряд омского большевика Григория Сорокина, очень медленно ехавший из Омска в Забайкалье воевать с Г. М. Семёновым, 24 мая 1918 года занял Мариинск, отрядовцы тут же перепились и, разоружив с пушечной стрельбой местную милицию, принялись увлеченно грабить горожан, отбирая продукты, лошадей и т. д. В ответ чехословаки 25 мая внезапно атаковали и разоружили красных[689]. Вместе с красногвардейским командованием из атакованного чехами Мариинска сбежали и уездные большевистские руководители, оставив победителям пушки и винтовки.
Несколько дней спустя красногвардейцы из городов Кузбасса попробовали отбить Мариинск, но 1 июня после крупного боя оказались наголову разбиты. Как писала пресса, в результате сражения «среди чехов убито 7 человек, из которых трое раненых были приколоты большевиками, в чем мог убедиться всякий желавший видеть истерзанные трупы чехов»[690]. Р. Гайда писал, что под Мариинском нескольких артиллеристов-разведчиков схватили мадьяры, а после отступления красных были найдены их «изуродованные тела с разрубленными черепами без ушей и носов»[691]. Он же зафиксировал террор коммунистов и против белых, отметив, что в июньских
