– Je ne savais pas que nous avons de la compagnie.[68]
– Он уже уходит, – ответил Шодрон по-английски.
– Вы американец? – спросила женщина.
– Грешен, – ответил я.
– Но вы же не насчет этого? – Она показала взглядом на Вермеера. – Ведь это же подделка, вы понимаете? Прадедушка Этьена…
– Двоюродный дедушка, – поправил Шодрон.
– Cela n’a pas d’importance, – парировала она и тут же легко перевела для меня. – Без разницы.
– Месье Перроне уже уходит, – повторил Шодрон, открывая дверь.
– Приятно было познакомиться с вами, миссис Шодрон.
– Миссис Шодрон? – женщина захихикала. – Pas de tout![69]
– Приятного вам отдыха на юге Франции.
– Что? Вы ошибаетесь. Мы едем в Мексику! – она сделала пируэт и исчезла наверху. Через миг оттуда загремела музыка.
– Мне послышалось, вы сказали «на юг Франции».
– Вам послышалось. – Выпроводив меня, Шодрон захлопнул дверь.
56
В офисе «Пеллетье Эдишнз» за столом сидела молодая брюнетка со скорбным, как на картине Модильяни, лицом. Представившись, я спросил, знает ли она моего друга и коллегу Антонио Гульермо.
– Я здесь совсем недавно, – ответила она.
Я показал ей найденный мной в бумагах чек на тетрадь, которую Гульермо купил в их магазине.
Несколько секунд она рассматривала его, потом, едва сдерживая слезы, стала рыться в выдвижном ящике с папками. Вытащив одну из них, она подала ее мне:
– Можете сами проверить.
Просмотрев десяток квитанций за книги, проданные Гульермо, я не нашел среди них нужной.
– Там должны быть копии всех документов, – сказала сотрудница.
Пожаловавшись, что нужной мне квитанции нет, я получил ответ, что могу забрать папку с собой, потому что магазин закрывается, и квитанции ей больше не понадобятся.
– Закрывается?
– Да, навсегда. Он принадлежал моему отцу, но он, к сожалению… умер.
Я выразил свои соболезнования и спросил, когда это произошло.
– Около… двух месяцев назад.
– Надеюсь, вы простите мне еще один вопрос, но отчего он умер?
Она сильно удивилась, но ответила.
– Кажется, от сердечного приступа, хотя точно до сих пор не известно. Он был не так уж стар и вполне здоров. Его нашли здесь… в офисе, – она едва сдерживала слезы, – на полу.
– Значит, он умер от естественных причин?
– Да, как я уже сказала… – Она замолчала и бросила на меня подозрительный взгляд. – Вы из полиции?
– Нет, совсем нет.
– Тогда в чем дело? Вы что-то недоговариваете.
Она вытерла слезы.
– Если копии квитанции нет, я ничем не могу вам помочь.
– Сожалею о вашей утрате, – произнес я.
Для совпадения это уже слишком, это уже проклятье какое-то. Еще один букинист из списка Гульермо мертв.
57
– Звонить бесполезно, она не услышит, – сообщил юный француз, хипстер с модным «пучком» на голове, в измазанных краской джинсах. – Но если вам нужна Колетта, она почти всегда дома.
Вообще-то, я понятия не имел, кто теперь живет в этой квартире в Бельвиле, знал только адрес, но я кивнул, и Пучок впустил меня в подъезд. Удивительно, что этот старый дом сохранился и что я его нашел.
– Колетта живет на самом верху, – сказал юноша. – Faites attention![70]
Смысл этого предупреждения я понял, когда начал подниматься по деревянным ступенькам, трухлявым и ненадежным. Весь подъезд был пропитан запахом скипидара. Очевидно, дом, где когда-то жили Винченцо и Симона, все еще был пристанищем художников.
На площадке шестого этажа я остановился, отдышался и постучал в дверь, краска на которой была облуплена так, что открывался десяток старых разноцветных слоев. Дверь приоткрылась на длину цепочки, и в образовавшейся щели показался кусочек лица, сморщенного и старого, но сильно накрашенного, с винно-красными губами и волосами цвета хны.
– Qu’est-ce que vous voulez?[71] – спросила старушка скрипучим голосом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Употребив все свое знание французского, я объяснил, что проделал долгий путь из Нью-Йорка и хотел бы посмотреть на квартиру, в которой когда-то жил мой прадед.
Приставив ладонь к уху, старушка выслушала меня и заставила повторить все еще раз, но в конце концов пустила меня в прихожую и быстро затараторила на смеси французского и английского.
– J’adore les Américains – меня зовут Колетта – Ce n’est pas mon vrai nom – но я сама себе его выбрала, так что я Колетта! Я вдова, mon mari est mort уже много лет – детей нет, но я, как Эдит Пиаф, Je ne regrette rien![72]
Я выслушал все это с приклеенной улыбкой, пытаясь из маленькой прихожей рассмотреть остальную квартиру.
– Заходите, – сказала она, наконец приглашая меня в комнаты.
Там я остановился, не веря своим глазам. Под многочисленными слоями краски на стенах виднелись изгибы вьющихся виноградных лоз с пятнышками зеленых листьев и розовых цветов – творение кисти Симоны проступало сквозь наслоения времени.
Колетта проследила, куда я смотрю.
– Все время просвечивает, ничего не могу поделать.
Я подошел к стене и провел пальцами по нарисованной лозе. Память о прошлом, не желающая сдаваться. Страницы дневника не просто ожили для меня в этот момент; я поверил, что все написанное там – правда.
Загремели батареи парового отопления, и Колетта заговорила об этом шуме, потом о ценах на молоко, почти прогнав призраки прошлого, которые мне хотелось удержать. Я еще долго водил пальцами по пентименто виноградных лоз и листьев, запечатленных на этих старых стенах, и в моем сознании оживали образы Винченцо и Симоны.
Потом Колетта провела меня в спальню, где повсюду – на кровати, на комоде, на стуле – висела одежда, но все, что я увидел – маленькая картина, натюрморт с фруктами, разложенными на красной ткани; все контуры на картине были обведены иссиня-черным.
– Эта картина…
– Ах, да. Она была здесь, когда я сюда переехала, в глубине стенного шкафа. Она мне понравилась, и я ее повесила.
Я посмотрел на подпись и дату в левом нижнем углу: В.Перуджа, 1910 год.
– Это картина моего прадеда. Я имею в виду, что он ее нарисовал.
– Vraiment?[73]
Я оценил композицию и технику Перуджи, представил, как он водит кистью по маленькому холсту, понял, как он пытался связать всю композицию воедино иссиня-черным абрисом. Эта манера не была революционной, но в ней была простая красота и целостность.
Колетта скрюченными от артрита пальцами сняла картину со стены.
– Я много лет любовалась ей, месье, но она принадлежит вам.
– Нет, нет, я не могу это взять.
– Вы обязаны, берите.
От платы за картину старушка отказалась.
– Хорошо, подождите.
Второпях я чуть не полетел кувырком с коварной лестницы, потом стал спускаться осторожней и сумел добраться до парадной двери целым и невредимым. Небо потемнело, с него медленно опускалась мелкая, как туман, изморось. Цветочный киоск, который я приметил по дороге сюда, еще работал. Старик торговец уже начинал собирать свой товар и предложил мне два букета по цене одного, попутно с гордостью называя сорта цветов по-французски. Я поблагодарил его и побежал обратно. Со всеми предосторожностями преодолев шесть шатких лестничных пролетов, я вручил букеты Колетте. Она поднесла их к лицу, прикрыла густо накрашенные глаза, вдохнула и улыбнулась.
Изморось перешла в мелкий дождь, и я, не придумав ничего лучшего, спрятал картину под курткой, пристроив вековой холст у самого сердца. Потом дождь усилился, и я взял такси. Еще раз осмотрев картину, я заметил, что мазки жирные, а краска слегка потрескалась от времени, но цвета остались живыми и яркими. Когда я закончил осмотр картины, на улицах Парижа было уже совсем темно. Только достав мобильный телефон, я увидел, что пропустил два звонка, оба от Этьена Шодрона.
