Штурмфогель не перешел на сторону «Абадона». Но он вдруг сумел доказать, что у них есть общие враги и что нужно объединиться против этих общих врагов. И что непонятнее всего – ему поверили. Поверил отец – и даже поверила она сама. Хотя все еще по инерции сомневалась.
А самое страшное – и в этом она не смела признаться себе самой, – когда они сидели в маленькой беседке на берегу и он инструктировал ее, она вдруг ощутила слишком ясную и понятную тягу к этому человеку, еще вчера (и наверняка завтра) – заклятому врагу. Вот ведь ничего такого в нем не было: ни роста, ни лица… но – голос? Повадка? Она не смогла бы ответить.
В группе ее приняли хорошо, и даже «кузен» Эйб старался проявить участие, видя ее искреннее горе по погибшему Натану. А она горевала искренне, ибо Натан был нашим бойцом, павшим на посту – во-первых; а во-вторых, павшим от руки… Ромео, вдруг однажды поняла она и чуть не захохотала истерически, но сумела сдержаться и не смазать момент: Эйб как раз говорил о брате – красиво, но слишком выспренно… дерьмо с перцем, какие-то Монтекки и Капулетти… но получалось именно так.
Почему я не рассказала ему всего, в очередной раз спрашивала она себя и не находила объяснения. Ведь он действительно ничего не знает… но захочет ли узнать? Это был вопрос…
Группа съезжалась в специально снятый на берегу озера пансионат «Веселая вдова» под видом студентов какого-то богословского университета, успешно завершивших зимний триместр и теперь собравшихся провести каникулы с толком, шумом, дымом, искрами и возлияниями. Все время играла радиола, вокруг фонтана перед входом устраивались танцы, взятые напрокат велосипеды громоздились у входа, а швертботы, каяки и байдарки – у причала. Вино привозилось бочонками и ящиками (и далеко не все спускалось в канализацию…), а два близрасположенных кабачка были завалены обильными заказами. Шляясь по двое-трое по городу, «студенты» фотографировались на фоне достопримечательностей, задирались к добродушным женевским полицейским и легко тратили деньги. И никому, конечно, не могло прийти в голову, что среди доставляемых к «Веселой вдове» пакетов и свертков немало слишком уж тяжелых, не похожих весом на пляжные зонтики и подводные скутера…
Лени была, конечно, на особом положении. В отряде были еще четыре женщины, специально для создания атмосферы свального греха. Сама же Лени считалась женщиной командира, а следовательно – была табу для рядовых. Но взгляды не спрячешь, и постоянно стаи алых и белых мотыльков вились вокруг ее бедра.
Четыре дня на глазах у всех, в этой атмосфере искреннего (просто потому, что мастерски сделанного) веселья…
И вот сегодня она вдруг осталась одна. Соло. Ее послали на связь.
Нужно было, соблюдая все каноны, положить послание в тайник и спокойно уйти.
Возможно, это была проверка. Тогда за нею следят. Возможно, что все делалось всерьез…
Штурмфогель сказал так: до тех пор, пока не получаешь от меня дополнительных инструкций, ты – Роза на сто десять процентов. Никаких отступлений от образа.
Но дополнительные инструкции должны были поступить еще вчера…
В памяти ее хранился телефон, по которому следовало позвонить в случае крайней необходимости. Но крайняя ли сейчас необходимость? Не похоже, что операция начнется завтра.
Тем не менее ей трудно было проходить мимо массивных голубых будок с платными уличными телефонами в них.
Ей нужно было вчера и нужно будет послезавтра в это же время быть возле будки номер 437 на углу улиц Кальвина и Цветочной. Вот на этом углу, возле той будки…
Телефон зазвонил.
Лени прошла мимо. Оглянувшись раза два и даже замедлив шаг…
Трансильвания, 1 марта 1945 года. 19 часов 05 минут
Штурмфогель с досадой поставил обе глиняные чашки на стол. Из одной все еще доносились длинные гудки. Нигра, младшая из крапиц, развела руками и виновато улыбнулась: не получилось.
– Ничего, – сказал Штурмфогель. – Это я, наверное, слишком хорошо ей все втолковал. Сам виноват…
Старшая, Айна, жестами поманила его: вставай, пошли. Надо торопиться… Он уже достаточно освоился с особым языком крапиц: жестами, прикосновениями, негромким и чуть артикулированным стоном. Уже переодетый в небеленый полотняный балахон до щиколоток, босой, он вслед за нею вышел из дома. Плитка, которой был выложен двор, местами скрывалась под инеем. Сквозь щели в высокой дощатой кровле бани пробивался дым. Третья крапица, Рута, высунулась из дверей и тут же спряталась обратно.
«Если ты им понравишься…»
Пока что им понравилось и вино, и конфеты.
В бане было жарко и пока еще сухо. Пахло множеством трав, цветами, дымком, миндалем. Штурмфогель сбросил в предбаннике балахон и вошел в мыльню. Рута с распущенными волосами – действительно рыжими – взяла его за руку и повела к следующей двери. Низкой и зловещей. Штурмфогель слышал о таких банях. В далекой Суоми…
В лицо ему ударил столь плотный жар, что глаза сами собой закрылись, а ресницы свернулись. С гортанным смехом – это был самый громкий звук, который издавали крапицы, – его втолкнули в камеру пыток и посадили на лавку, застеленную полотенцем. И скоро, как это ни удивительно, он смог приоткрыть глаза. В масленом, но довольно ярком свете шаровой лампы-молнии (пламя прихотливо изгибалось за толстым выпуклым стеклом) он увидел три расплывшихся в улыбках лица, обрамленных белыми, черными, рыжими волосами, и три гибких тела, усеянных узорами из темных точек, пятнышек и пятен – подобно узорам на коже змеи. Крапицы и были отчасти змеями, он давно уже понял это, заметив мелькавшие изредка тонкие раздвоенные язычки. Возможно, эти рты скрывали в себе и ядовитые зубы…
Но у Штурмфогеля не было природного страха перед змеями. Перед пауками – да, был. А змеями он часто любовался, застывая перед стеклом террариума… они жили тогда возле зоопарка, и мать частенько отправляла его туда – детей пропускали без билета, а в павильонах можно было погреться.
Тогда он и решил, что вырастет и станет птицей…
Крапицы жестами велели ему надеть на голову вязаную шапочку и лечь на лавку. Жар временами казался обжигающим холодом. Потом его полили каким-то душистым маслом, две девушки встали по обе стороны от лавки и принялись это масло в него втирать, а третья, рыжая, намылила и надула небольшой полотняный мешок с горстью чего-то сыпучего внутри и стала легонько бить его этим мешком по спине, заднице и ногам. Волны раскаленного воздуха опаляли, прикосновение же мокрого полотна казалось ледяным. Но тут же следовало скользящее прикосновение рук…
Он услышал чей-то стон и не сразу понял, что стонет сам.
Расслабление наступало полнейшее. Он чувствовал, что его переворачивают на спину, но это уже был как бы и не совсем он. Его опять колотили пузырем, разглаживали, похлопывали ладонями; потом вдруг откуда-то появились огромные полынные веники, и девушки стали махать над ним этими вениками, дотрагиваться, а потом и хлестать сплеча – листья летели в разные стороны, а залах был…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
