— Каких ещё военкоматчиков?
— А что? Я рослый. Скажу, с двадцать третьего года.
— Пошёл бы ты! — зло вымолвил Семён, сел на скамеечку, врытую у стены, стал смотреть в темноту.
— А метрики, скажу, потерял. Очень просто… Три года всего надбавлю, как они проверят? А, Сём?
Семён молчал, думал о чём-то. Колькиного голоса он будто не слышал. Затем встал и ушёл в дом.
* * * *
Когда стемнело, Аникей Елизаров, зыркая по сторонам, подошёл к длинному бревенчатому зданию, обсаженному клёнами, вильнул к крыльцу, над которым тускло горела лампочка. За дверью был длинный узкий проход, в конце которого, за барьерчиком, сидел в фуражке с красным околышем дежурный.
— Меня тут начальство вызывало, — сказал он. — Елизаров я.
— Яков Николаевич, что ли?
— Ага…
От дежурного вправо и влево тянулся широкий, как улица, коридорище с обитыми чёрной клеёнкой дверями. Только одна дверь, в самом конце коридора, была обита красной кожей. Елизаров подошёл к ней, дёрнул на себя.
Алейников сидел за большим столом, что-то писал. Елизаров тихонько кашлянул в пахнущий керосином кулак.
— Ну, что у тебя? — мрачно взглянул на него Алейников.
— Я позвонил, чтоб вы приняли меня… по личному делу.
На стене висели тяжёлые, старинные, чёрного дерева часы с медными узорчатыми стрелками. Круглый язык маятника лениво качался за толстым, тоже разрисованным узорами, стеклом. Алейников долго глядел на этот маятник, точно ждал, когда он остановится.
— Как в МТС известие о войне встретили? — спросил он.
— Как? Так как-то — не поймёшь пока… Оглушило всех…
— Что люди говорят?
— Да пока ничего такого… Я бы услыхал, я прислушивался. Никто ничего такого…
Алейников поморщился.
— Так что у тебя за дело? Я занят.
— Я, Яков Николаич, недолго… С просьбой. Поскольку война, а каждый человек должен, где полезнее Родине… На войну меня, должно, всё равно не возьмут, чахотка, должно, у меня. А в эмтээсе, на тракторе, тяжело…
— Ну? — Алейников давно чувствовал к этому человеку отвращение.
— Вот я и надумал в милицию податься. Силёнка мало-мало есть ещё. Ну, и, конечно, что там вас интересует…
— Так что ж ты ко мне? — раздражённо проговорил Алейников. — К начальнику милиции и ступай. Если есть нужда у него, может, и примет тебя.
— Да вы бы замолвили словечко перед ним…
Алейников вдруг почувствовал какое-то удушье, спазмы в горле. Чтобы избавиться от этого человека, поспешно сказал:
— Хорошо, поговорю… А теперь ступай. Иди, иди…
* * * *
Манька Огородникова Макара знала ещё девчонкой. Появляясь в Шантаре, он нередко заходил к ним ночами, они с отцом всегда пили водку и о чём-то тихо разговаривали.
— Зачем, тять, ты пускаешь его? Да ещё водку с ним пьёшь? — спросила как-то Манька. — Ведь он же, говорят, вор.
— Цыть! — рассердился отец. И без того всегда суровый, глянул так, что у неё по спине рассыпались холодные мурашки. Однако тут же смягчился: — Он, правда, вор, но душа-то у него человечья. Я вот и толковал ему, чтоб он бросил это своё ремесло да за ум взялся. Мало ли добрых дел на земле… Я вот сапоги шью. Уменье не шибко мудрёное, а людям радостно.
— А с чего он воровать-то взялся?
— Кто его знает, Манюша… Зла и подлости на земле много ещё, несправедливостей всяких. Вот за что-то Макар и озлился, видно, на людей… Тебе этого сейчас, пожалуй, не уразуметь. В молодости всё человеку хорошим кажется. А подрастёшь — поймёшь…
Отец был прав, кажется, в одном — несправедливостей на земле действительно много. Она убедилась в этом, когда арестовали отца. Манька не испугалась даже — она была этим событием опустошена, раздавлена. Почему, за что?
Люди этого тоже не могли объяснить ей. Они как-то странно повели себя, люди. Одни глядели на неё с жалостью, другие о удивлением, любопытством, третьи со страхом и неприязнью. И все откровенно сторонились. За какую-то неделю Манька оказалась будто в пустоте.
«Прощай, Маньша… — сказал ей отец в ту памятную ночь. — Ты уж подросла, ничего. Подвернётся хороший человек — замуж иди. Ничего, изба есть…»
Изба, хотя и крохотная, действительно была, и Манька была взрослой — через месяц ей исполнялось семнадцать, и той весной, буквально за день до ареста отца, она окончила десятилетку. Но какое там замуж, когда даже Лёнька Гвоздёв, одноклассник, на выпускном вечере, когда под гром аплодисментов выдавали свидетельства об окончании школы, демонстративно отвернулся от неё со словами:
— Долго же твой папаша, гад, таился. И от тебя контрой пахнет. Замараться боюсь.
Леонид Гвоздёв, чернобровый, с пухлыми губами, был старше Маньки года на четыре. Учился он плохо, был самым известным в школе второгодником. Но это его нисколько не угнетало, он всегда был весел и доволен собой, а если, случалось, учителя стыдили его за леность, за халатное отношение к учёбе, говорил, поигрывая радужными, как у лошади, глазами:
— Дмитрий Иванович Менделеев тоже в школе плохо учился. А периодическую систему элементов составил. И я что-нибудь составлю.
Гвоздёв пользовался большим вниманием у девчонок, но в ту весну выбрал почему-то её, Маньку. В отношениях с девчонками он, видно, имел большой опыт и в первый же раз, провожая её вечером из школы, прижал к стене какого-то дома, больно поцеловал и бесстыдно полез под кофточку.
— Лёнька! Лёнь… Я закричу! — задохнулась Манька.
— Дура, — сказал ей Лёнька, отпустил. — Да я же хотел убедиться, честная ли ты.
— На других убеждайся.
— На других я жениться не собираюсь.
— Врёшь ты, врёшь!
— Нет, я не вру. Ну, пойдём, ладно.
Потом он провожал её часто. Вместе они готовились к экзаменам. Манька уже не вырывалась, когда он обнимал её, не отбрасывала его руку, когда он расстёгивал кофточку. Она только вспыхивала до корней волос, прятала пылающее лицо и шептала:
— Лёня, Лёнечка… Не надо. Стыд-то какой!
— Беда с вами, с честными… — вздыхал он. — Ладно, окончим школу — поженимся. Нынче-то уж закончу. Только… в армию меня заберут. На действительную. И так отсрочки давали, давали… Ты как, честно меня будешь ждать?
— Лёнечка! Да я… да я сама к себе не прикоснусь. А не то что…
И вот на выпускном вечере словно пол провалился под Манькой, когда Лёнька отвернулся от неё. Она едва расслышала, как со сцены, где стоял стол, накрытый красной скатертью, назвали её фамилию. Ей не хлопали, как другим, директор школы молча сунул ей в руки бумажку. Не помня себя, она выскочила из школы, кинулась вдоль тёмной улицы. Из того вечера в памяти остались лишь мохнатые, чёрные тени деревьев, которые маячили по сторонам, стараясь загородить ей дорогу ветвями. Да ещё звёзды, которые болтались над головой, перекатывались, как горошины в корыте. Прибежав домой, закрылась на все замки, бросилась грудью на кровать и так пролежала всю ночь. Утром она сказала себе: «Нет, отец не враг. Тут ошибка какая-то. Лёнька подлец, мелкий человечишка оказался. Ну и пусть…»
Целый год она, пришибленная, жила тихо и скрытно, как мышь, проедая отцовскую одежду, а затем поступила на работу в пошивочную мастерскую, научилась кроить и шить женские платья. Она скопила денег и купила себе старенькую машину «Зингер». Но частных заказов никогда не брала, остерегалась, шила только на себя да иногда, по старой дружбе, соглашалась сшить платье-другое для Веры Инютиной. И, в общем, жизнью своей была теперь довольна.
Сегодня Манька до обеда возилась по домашности, иногда садилась у открытого окна, вспоминала равнодушно о вчерашней встрече с Гвоздёвым.
— Ну, замуж не вышла ещё? — сверкнул он на неё радужным глазом. Он недавно вернулся с действительной, стал, кажется, ещё стройнее и красивее, работал шофёром на нефтебазе.
— Тебя всё дожидаюсь, — сказала она и прошла мимо.
Маньке захотелось искупаться. Она замкнула избу, пошла на Громотуху.
Проходя мимо дома Кашкарихи, увидела Макара. Он, в тщательно отглаженных брюках навыпуск, в ярко начищенных хромовых сапогах, в белой рубашке, с гитарой в руках, выходил из калитки.
— Ой! — воскликнула Манька и попятилась.
Макар колупнул её чёрным глазом, присвистнул:
— Фью-ю! Выросла ты… Да не пяться, я смирный! Ну а ты меня помнишь?
— Вы Макар Кафтанов.
— Верно, — усмехнулся он.
Девушка стояла, не зная, что ей делать, что говорить.
— А вы… откуда?
Сказала — и смутилась. Откуда? Ясно, откуда!
— Из санатория, деточка, — усмехнулся Макар. — Отец тебе привет передавал.
— Он живой?.. Ой, что это я! Вы его давно видели?
— Живой-здоровый, — всё усмехаясь, ответил Макар. — Что ему сделается?
Макар всё глядел и глядел на Маньку, на её полные, голые до локтей руки, на её большие и тяжёлые, как арбузы, груди. Она смутилась ещё больше, чувствуя, как жаром цветёт лицо.
