в крысиных испражнениях. Крысы метнулись в темноту, скрылись. Думаю, что их привела
Акулина, потому что иначе откуда бы взялись? Всю смену, когда просто так жили, не было ничего подобного, все как-то жили. Только Кнопка за каким-то хреном решила вызвать Пиковую даму, видите ли, в детстве не наигралась, за это ей наказание полагалось.
Только я знал.
Кнопка болтала, а все ржали. Картофель черный, страшный, обглоданный.
И так с каждым, каждым пакетом. Поднял кочан капусты, повертел в руках, бросил.
Это мне за Кнопку.
Вот она дура, да.
Дурочка.
Но как хочу, чтобы она была здесь.
Хотя бы она, но лучше, конечно, Ленка или Белка. Белка прикольная, от нее пахнет стиральным порошком, а тут сроду никто стиральной машинкой не пользовался. Подумал, что будь тут хотя бы одна девчонка, то я бы еще покопался в испорченных продуктах, нашел бы съедобное. И разговоры. Идиотские разговорчики о киношках там, о лаке для ногтей. Я бы послушал эти разговорчики.
Когда все уходили, подумал – хорошо, что-то же выберу такое из оставшегося, что крысы не успели испортить. Нашел несколько картофелин, почистил. А дальше, подумал, совсем есть не буду, в детстве-то мог, даже и не хотелось, когда во дворе целый день. Забывал.
Крысы не выходят на крыльцо, но через несколько дней станет холодно – придется идти в здание, чтобы не замерзнуть, и тогда Акулина скажет, где меня найти, а они набегут, они не оставят ни глаз, ни крыльев.
• •
– Привет, – говорит она.
На ней простое черное платье, она девочка.
Такая странная девочка, не как Кнопка, а будто из дурацкого старого фильма, ну, дебильного такого фильма для старперов, где еще все ходят в какую-нибудь хреновую гимназию или школу при монастыре, где девки не как люди, а в одинаковых черных платьях, передниках, не знаю, как назвать. Когда ни ног не видно, ни коленок, а прям как монашки. Ни косметики, ни сережек – вообще-то даже такое прикольно, потому что наши дылды вечно чем-нибудь мажутся, но только она не понравилась сразу.
– Чего ты тут делаешь? Все ушли.
– Я к тебе.
– На хрен ты мне сдалась?
– Иди на тот берег, – говорит, – я постерегу.
– Я что, дурной? Не знаю, кто ты, вообще валила бы, пока я…
– Иди к мосту, – повторяет.
И знаю, что пойду.
Только услышал так, что она говорит – не к мосту, а к мосткам, тем самым, где Ник-зануда хотел настоящий причал сделать, думал, что за нами на корабле приплывут, ха. На корабле. Бля, на корабле. Так и приплыли, конечно, на ледоколе. Сухона – глубокая река, но за все время ни одного корабля не показалось, даже какого-нибудь дурацкого «Метеора», а раньше они все время носились, помои свои в воду выливали. Один раз нарочно гадость спустили, гадость прибило к берегу. И потом даже по песку ходили осторожно, перешагивали. Сволочи. Сволочи же, ну.
Встал на мостки, а там какая-то бумажка скомканная белая лежит:
ОСОБЫЙ ПРОПУСК
Выдан Нику
Цель: исследовать берег, найти подходящее место для пристани
Действителен до –
а дальше размазалось, не читается. Сам себе выписал, сразу видно. Он и остальное писал, всякую ерунду – чей наряд по кухне, чья очередь мусор выносить. Ежу понятно, что моя очередь – никогда, пусть мелочь возится.
– Что же ты? – говорит девочка за спиной.
– Ничего, – огрызаюсь.
Не удивился, как она прошла бесшумно по траве следом. Не спрашиваю ее имени, потому что знаю, что зовут Акулиной. У нее глаза, полные живых мух, и кладбищенская грязь под ногтями. Ручаюсь, что она разрыла могилы Алевтины и Хавроновны, чтобы – не знаю, что с ними сделать, снять какие-нибудь клипсы, побрякушки с волос, кольца. Уж не помню, в кольцах ли хоронили, а я как думаю – ведь распухнет рука, надо было снять заранее. И на фиг побрякушки в могилах, лучше бы с собой прихватили, а то ведь даже денег ни у кого нет. Спросил Ника – а как собираешься вообще всех по домам разводить, развозить? Автобусы-то не ходят, нужно будет машину ловить. Так бы хоть кольцо водителю оставили, что ли. А Ник посмотрел своими тупыми серыми глазами, от которых девки млеют, и сказал – ты что, думаешь, что никто не поможет детям? Не отвезет просто так? Каким детям, ну? Из всех еще Гошка более-менее на ребенка похож, девчонки. Но только их тела давно где-нибудь в роще лежат, помяните мое слово. Видно было, что не дойдут. Что солдатик этот и сам дойти не в состоянии.
Я не дурак, нет.
Я бы украшения припрятал. Набил бы полные карманы, чтобы пригодилось потом. Потому что вот остановлю я машину, спросят – а бабки-то есть, а я такой: колечко вот с таким камешком подойдет? И повезут куда скажу. Не решил еще, но точно не домой. Что дома делать? Нужно одному держаться, тогда и делиться не придется.
– Почему ты не идешь на тот берег?
– Как мне пойти? Вчера дождь такой был – всю дорогу размыло, я даже к мосту не подойду.
– А ты – так.
– Как?
– Так, – она показывает вперед, – по воде.
– Я что, этот, как его, праведник?
Хохочу. Она подбирает подол платьишка, отходит.
– А почему нет – попробуй, вот и разберемся.
Тошнит, кружится голова – сильнее, сильнее, а я-то думал, что на воздухе не так. После того, как вышли рожки, я все-таки стал потихоньку есть тронутую плесенью картошку, срезая много, понятно, но все срезать не удалось. В самом деле, ведь ничего страшного, я и чипсы когда-то с такими черными и зелеными следами ел. И ничего. Правда, там-то не столько зелени было.
– Валера, – вдруг ласково говорит Акулина, – а скажи мне все-таки: для чего это тебе было? А? Ну правда? Что теперь тут делать одному? И ведь все равно еда испортилась, никому не досталась, ее нельзя было есть, Валера, понимаешь? Если есть такую еду, можно умереть. Если съесть такую еду, непременно увидишь меня.
А я –
ну что же я –
меня все еще рвет, сильно –
из меня что-то выходит, становится черной лужей у ног, стыдно, омерзительно, она же смотрит.
Ты, хочу сказать, почему ты не сделаешь что-нибудь, вызови врача, позвони в скорую, не знаю, если где-то остались врачи, скажи, что мне делать, – я выпил оставшийся активированный уголь, и, по всему, он должен помочь, так отчего?
Зря не разговариваешь, – голос ее становится приглушенным, странно далеким, – что уж теперь не разговаривать? Как маленький, ну правда.
Как вызвать скорую помощь, какой номер?
В голове непослушными пальцами набираю, промахиваюсь. Почему-то это дисковый телефон, точь-в-точь такой у Алевтины в комнате воспитателей стоял. Ржал, что хрень, что могли бы и посовременнее поставить.
Ноль ноль
Ноль ноль ноль где
Ноль где чертова тройка
Не могу ее нашарить, нащупать на циферблате
– Иди, – говорит Акулина, – иди, что уж теперь.
Хорошо, я пойду по воде, пойду, только отстань, замолчи, заткнись. У тебя в косичках оторванные беличьи хвосты – только сейчас разглядел. Они кровят, хвосты, словно недавно оторвали. Под мостками много теплой воды, состоящей из тины, гниющих водорослей, месиво водомерок, а еще показалось, что в воде много мух, они все заполонили, не дали вдохнуть. А я-то думал – крысы, они такими нестрашными теперь кажутся. И я плыву, мухи не боятся, долго и тяжело выплывают из-под рук. А я не очень хорошо плаваю – всегда бесило это, ну когда ты должен сидеть в грязной и холодной воде, делая вид, что это чертовски весело, а потом вылезаешь, ноги в дерьме, а через пару дней начинает болеть ухо. И мать, или еще кто, начинает выяснять – ты что, нырял? Нельзя нырять в наших водоемах, ты что, совсем с башкой не дружишь? И ты валяешься две недели с гнойным отитом, потом встаешь, до фига всего пропустил в школе, учителя вначале вроде как жалеют, потом начинают гнать, что ты, типа, до фига ленивый, вызывают мать, а она говорит – да на хрена я туда пойду, соври что-нибудь, скажи, что смены так выпадают. Но вот мне еще про материны смены болтать не хватало, еще
