— Лорд Датэ просил, чтобы было около двухсот драхм,[3] — пробормотала Эрад.
Прошло некоторое время, и она удовлетворенно вздохнула:
— Пожалуй, этого хватит.
Хадо выпустил меня и отстранился, и Эрад наконец вытащила свой пыточный инструмент. После чего довольно-таки грубо перевязала мне запястье. Я еле дождалась, чтобы ее хватка наконец ослабла, и отняла руку. Она презрительно фыркнула, но удерживать меня не стала.
— Сейчас пришлем кого-нибудь с ужином, — направляясь к двери вместе с Эрад, пообещал Хадо. — Непременно поешь, чтобы сил не лишиться. И выспись сегодня хорошенько, госпожа Орри.
Дверь за ними закрылась.
Я осталась сидеть, баюкая ноющую руку. Кровотечение не полностью остановилось; вот капелька просочилась сквозь повязку и начала стекать по предплечью. Я отслеживала ее продвижение; мои мысли текли не менее извилистыми путями. Когда капелька упала с руки на пол, я стала воображать: вот она шлепается, разбрызгивается… Теплая поначалу, остывает… Ее запах…
Ее цвет…
Теперь я понимала: из Дома Восставшего Солнца есть выход. Он опасен, а может, и смертоносен. Но разве не самое опасное — покорно сидеть здесь, дожидаясь, что там они собираются со мной сделать?
Я легла и свернулась калачиком, прижимая руку к груди. Я устала — слишком устала, чтобы немедленно сделать попытку. Она отнимет много сил, а их у меня сейчас и так не было. А вот утром новозоры будут заняты — кто богослужебными ритуалами, кто домашней работой. Небось не скоро хватятся пленницы…
Вот с такими мыслями цвета темной крови я и уснула.
11
«ОБЛАДАНИЕ»
(акварель)
Итак, жила-была девочка.
Моя догадка, против которой не возражали исторические труды, состояла в том, что ей не повезло родиться в семье очень жестокого человека. Он бил и дочь, и жену и еще по-всякому обижал их. Но Блистательного Итемпаса не зря называют, помимо прочего, богом правосудия. Быть может, потому-то он и ответил, когда девочка вошла в его храм с сердцем, полным недетского гнева.
«Хочу, чтобы он умер! — сказала она (ну, или я думаю, что она так сказала). — Пожалуйста, Отец Небесный, сделай так, чтобы он умер!»
Ты знаешь всю правду про Итемпаса. Это бог света и тепла, которые кажутся нам ласковыми и приятными. Я тоже когда-то так о нем думала. Но тепло без прохлады причиняет ожоги, а свет, не смягченный тенью, способен ранить даже слепые глаза. Следовало бы мне догадаться об этом. Всем нам следовало бы… Ибо он никогда не был таков, каким мы его себе представляли.
Так вот, когда девочка молилась Блистательному о смерти отца, он ответил ей: «Сделай это сама».
И наделил ее ножом, идеально подходившим для маленькой и слабой детской руки.
Девочка вернулась домой с ножом и той же ночью пустила его в ход. На другой день она вновь пришла в храм Блистательного. Ее душа и руки были замараны кровью, но она была счастлива — впервые за всю свою короткую жизнь.
«Я всегда буду любить тебя!» — сказала она Итемпасу.
И он, в кои веки раз, был впечатлен волей смертного человека…
Так я себе все это воображаю.
Дитя, конечно, было безумно — что последующие события и подтвердили. Но я способна понять, почему именно это безумие, а не одно только религиозное рвение оказалось близко Блистательному Итемпасу. Любовь девочки была безусловна, а ее намерение — не замутнено такими мелочными соображениями, как сомнение или совесть. Я думаю, это вполне в его духе — оценить в первую очередь именно чистоту намерения. Хотя, как и в случае света или тепла, слишком неистовая любовь тоже ни к чему хорошему не приводит…
* * *
Я проснулась перед рассветом и сразу поспешила к двери — послушать, что там поделывают мои тюремщики. По коридору туда-сюда ходили люди, и время от времени моего слуха достигали обрывки далекого песнопения. Стало быть, происходили утренние ритуалы. Если сегодня у них все пойдет как всегда, ко мне явятся еще через час. А то и попозже.
Я как могла тише сдвинула в сторону стол, освобождая место, и без промедления взялась за работу. Закатав коврик, я добралась до деревянного пола и внимательно обследовала его. Доски были отглажены песком и слегка отшлифованы. Их покрывала пыль. Да уж, далеко не холст!
Что ж, мостовая южного Гульбища тоже не была идеальной… в день, когда я убила Блюстителей.
Сердце бешено колотилось. Я обошла комнату, собирая все, что загодя отложила или наметила как полезное. Кусочек сыра и перчик-нами от вчерашнего ужина. Обломки плавленого свечного воска. Мыло… К большому сожалению, у меня не было ничего, что ощущалось или пахло бы как черное. А наверняка ведь понадобится…
Я опустилась на пол на колени, взяла в руки сыр, поглубже вдохнула…
Китр и Пайтья назвали мои картины «дверьми»… Если я нарисую место, которое знаю, и открою дверь, смогу ли я перенестись туда? Или мне суждено кончить, как тем Блюстителям, чьи ноги так и остались в одном месте, а головы и руки — в другом?
Я замотала головой. Долой все сомнения — и будь что будет!
Очень тщательно и оттого неуклюже я начала набрасывать наш Ремесленный ряд… Сыр наилучшим образом подходил по текстуре и цвету, он был грубоватым, точно мостовая, по которой я ходила десять минувших лет. Вот бы мне еще черный — обвести контуры каждого камня… Что поделаешь, придется обойтись без него.
Первым кончился воск, он был слишком мягок. Но, используя его пополам с мылом, я изобразила лоток, а за ним, подальше, другой. Потом иссяк перчик. Его сок защипал мне руки — я стерла его до самого хвостика, пытаясь воспроизвести витающий в воздухе запах зелени Древа. И наконец я добыла собственную кровь и разбавила ее слюной, чтобы придать правдоподобие мостовой. Сыр к тому времени окончательно искрошился у меня в пальцах, а ради крови пришлось расцарапать засохшую ранку от кровопускания. Какая жалость, что именно теперь у меня не было месячных!
Когда все было готово, я села на пятки и стала всматриваться в свою работу. У меня все болело: спина, плечи, колени. Рисунок был мал и груб, едва ли фут в ширину: «красок» на большее не хватило. В нем отчаянно недоставало деталей, но мне и прежде случалось создавать такие картины, и магия в них тем не менее присутствовала. Главным, как я понимала, был не внешний вид, а то, что рисунок пробуждал в сердце и в душе. Так вот, эта моя работа настолько хорошо ухватила дух Ремесленного ряда, что все внутри немедленно заболело. Мне так захотелось домой…
Но как придать рисунку вещественность? А если это удастся, каким образом шагнуть в «дверь»?
Я неловко тронула пальцами край рисунка:
— Откройся?
Нет, так неправильно. Помнится, на южном Гульбище я была слишком перепугана для внятных речей. Ладно, я закрыла глаза и мысленно потребовала: «Открывайся!»
Ничего… Честно говоря, я и не думала, что это сработает.
Однажды я спросила Сумасброда, как это ощущалось — использовать магию. Я тогда как раз проглотила капельку его крови и пребывала в беспокойно-задумчивом состоянии; в тот день единственным проявлением божественной крови в моем теле было то, что я все время слышала далекую музыку. Мелодию я с тех пор успела забыть, потому что ни единого раза не напевала ее; все мои инстинкты хором предупреждали: не вздумай этого делать! Помнится, я была несколько разочарована, я ждала чего-то более яркого; собственно, это-то и побудило меня гадать, что это такое — жить магией, а не просто соприкасаться с ней крохотными урывками.
Сумасброд задумчиво пожал плечами: «Примерно так, как тебе ощущается прогулка по улице. А ты как думала?»
«Прогулка по улице, — лукаво сообщила ему я, — это тебе не полет к звездам, не шаги по тысяче миль и не превращение в большой синий камень, когда разозлишься!»
«На самом деле все то же самое, — ответил он. — Когда ты решаешь пройтись, ты пускаешь в ход мускулы ног, так? Берешь посох и щупаешь им дорогу. Ты прислушиваешься, убеждаясь, что дорога свободна. А потом твоя воля дает приказ идти, и тело повинуется. Ты веришь, что это произойдет, и оно происходит. Ну а у нас точно так же срабатывает магия…»
Дай мысленный приказ двери открыться, и она откроется. Поверь, и все так и будет… Я закусила нижнюю губу и вновь притронулась к рисунку.
На сей раз я попробовала вообразить Ремесленный ряд как один из своих пейзажей, совокупив воспоминания тысячи дней. Сейчас утро; должно быть, там многолюдно; суетятся лоточники, проходят заезжие работяги, земледельцы и кузнецы, люди принимаются за дневные дела. В ближних зданиях за пределами моего рисунка куртизанки и рестораторы открывают книги записей: что там у нас намечено на вечер? Паломники, встречавшие рассвет пением молитв, уступают место менестрелям, поющим ради заработка… Я стала мурлыкать юфский мотив, который очень нравился мне. Потные каменщики, думающие о чем-то своем счетоводы; я слышала торопливые шаги, чувствовала их энергию и целеустремленность…
