наконец он с шутками и прибаутками уговорил ее выйти и привел домовладельца, он ничего не имел против томления ее поэтической души — Уолтер Лоуэнфелз вполне мог бы ее поиметь, — но ему очень хотелось срать.
домовладелец оказался молодцом — наскоро по-хлюпав своей знаменитой красной пробивалкой, он открыл всем помыслам беспрепятственный путь к морю, домовладелец ушел, а он сел и опростался.
когда он вышел, она была уже совсем чумовая, поэтому он посоветовал ей провести остаток дня и ночь в ближайшем книжном магазине, или в борделе, или где угодно, а сам вызвался повозиться с Тиной.
— отлично, завтра днем я приеду с мамой.
они с Тиной усадили ее в машину и довезли до книжного магазина, не успела она выйти, как с лица ее исчезла ненависть, ненависть на ее лице больше не отражалась, и, направляясь ко входу в магазин, она снова была за МИР, ЛЮБОВЬ, ПОЭЗИЮ, за все доброе и хорошее.
он попросил Тину перебраться к нему на переднее сиденье, она взяла его за руку, и он вел машину одной рукой.
— я сказала маме «до свиданья», я люблю маму.
— молодец, и я уверен, что мама тоже тебя любит.
так они ехали, он и она, оба очень серьезные, ей четыре, он немного постарше, останавливаясь на красный свет, рядышком на сиденье, а больше ничего не было.
этого хватало с лихвой.
Записки потенциального самоубийцы
я сижу у окна, и подъезжают мусорщики, они опорожняют мусорные баки, я прислушиваюсь к своему, вот и он: ТРЕСК, ЗВОН, ГРОХОТ, ТРАМ-ТА-РАРАМ! один из джентльменов глядит на другого: — старина, да у них здесь живет запойный пьяница!
я поднимаю свою бутылку и жду дальнейшего развития событий в космическом полете.
* * *
кто-то всучил мне книгу Нормана Мейлера. она называется «Христиане и каннибалы», господи, он все пишет и пишет, ни смысла, ни юмора, я этого не понимаю, сплошная неестественность слова, каждого слова, всего вместе, значит, вот что происходит со знаменитостями? подумать только, как нам повезло!
* * *
заходят двое, еврей и немец.
— куда мы едем? — спрашиваю я.
они не отвечают, немец за рулем, он нарушает все правила движения, он выжимает газ до отказа, потом мы уже в горах, а он несется по самому краю дороги — там пропасть глубиной в две тысячи футов.
нехорошо, думаю я, умирать от руки другого человека.
мы подъезжаем к обсерватории, какая скука! похоже, оба страшно этому рады, еврей любит зоопарки, но уже вечер, и зоопарк закрыт, некоторые люди должны все время куда-то ходить.
— пойдем в кино!
— пойдем покатаемся на лодке!
— пойдем перепишемся!
— манал я все это, — всегда говорю я, — дайте мне просто здесь посидеть.
вот люди уже и не просят, они попросту сажают меня в машину, после чего меня ждет очередной скучный сюрприз.
короче, немец подбегает к зданию, между кирпичами на фасаде есть зазоры, немец начинает подниматься по кирпичам, вот он уже добрался до середины здания и висит над входом, боже, какая скука, думаю я. я жду, когда он либо упадет, либо слезет.
подходит учитель, с ним группа старшеклассников, они входят в здание, выстроившись в затылок друг другу, учитель поднимает голову и видит немца.
— это один из моих? — спрашивает он.
— нет, это один из моих, — говорю ему я. они гуськом шагают внутрь, немец спускается
вниз, мы входим в здание, за тридцать лет там ничего не изменилось, большой качающийся шар, который висит в яме на тросе, все смотрят, как качается шар.
боже, думаю я, какая скука.
потом я следую за немцем и евреем, которые ходят и нажимают кнопки, предметы покачиваются и немного смещаются, или возникает искровой разряд, половина штуковин сломана, и кнопки нажимать бесполезно, немец куда-то пропадает, я хожу с евреем, он отыскивает аппарат для записи подземных толчков.
— эй, Хэнк! — орет он.
— да.
— иди сюда! слушай, когда я досчитаю до трех, мы оба подпрыгиваем.
— ладно.
он весит двести, я — двести двадцать пять.
— раз, два, три!
мы подпрыгиваем, аппарат выводит несколько линий.
— раз, два, три!
мы подпрыгиваем.
— и еще разок! раз…
— к черту, — говорю я, — пойдем раздобудем чего-нибудь выпить!
я ухожу.
подходит немец.
— поехали отсюда, — предлагает он.
— конечно, — говорю я.
— одна сука мне отказала, — говорит немец, — это ужасно.
— не расстраивайся, — говорю я, — может, у нее все трусики засраны.
— но такие я и люблю.
— любишь их нюхать?
— конечно.
— тогда извини, вечерок для тебя не самый удачный.
подбегает еврей.
— поехали в аптеку Шваба! — орет он.
— ради бога, не надо, — говорю я, мы садимся в машину, и немец, естественно, вновь доказывает, что умеет возить нас рядом со смертью, потом мы уже не в горах.
все в Лос-Анджелесе этим занимаются: точно у них шило в жопе, носятся за тем, чего нет и в помине, в сущности, это страх перед самим собой, в сущности, это страх одиночества, я же испытываю страх перед толпой, толпой людей с шилом в жопе; людей, которые читают Нормана Мейлера, ходят на бейсбол, подстригают и поливают газоны и копаются с совочком в саду.
немец едет к Швабу, ему хочется нюхать.
* * *
на востоке есть один симфонический оркестр, дирижер преуспевает, исполняя то, что я бы назвал Темами для Новичков, именно эти музыкальные выжимки и доставляют удовольствие почти всем новичкам в области классической музыки, но человек, наделенный хотя бы минимальной восприимчивостью, не может слегка не прихворнуть после четвертого или пятого прослушивания этих пьесок для начинающих, и все-таки упомянутый оркестр неделю за неделей пичкает публику одним и тем же, а публика состоит из людей средних лет, и я понятия не имею, откуда они взялись и что препятствовало их умственному развитию, однако, прослушав эти упрощенные, общеизвестные и немного слащавые пьески, они, и вправду полагая, будто услыхали нечто новое, великое и глубокое, вскакивают с мест и орут: «БРАВО! БРАВО?» — то есть делают именно то, что, по слухам, положено делать, дирижер выходит вперед и отвешивает поклон за поклоном, а потом просит оркестр встать, непонятно только одно: знает дирижер о том, что он надувает публику, или он тоже умственно отсталый?
вот те произведения, которые особенно любит исполнять этот дирижер и которые я включил бы разве что в программу начальной музыкальной школы: «Парижская жизнь» Оффенбаха, «Болеро» Равеля, увертюра Россини «Сорока-воровка», сюита «Щелкунчик» Чайковского (упаси нас нечистый!), «Кармен» Визе или части из оной, «Мексиканский зал» Копленда, «Танец с треуголками» де Фальи, «Торжественный марш» Эдгара, «Рапсодия в голубых тонах» Гершвина (дважды упаси нас нечистый!), и еще многие другие, которые в данный момент просто не приходят мне в голову…
но дайте только упомянутым слушателям соприкоснуться с этой элементарной слащавостью, и они превратятся в безобидных полоумных макак.
а по дороге домой вы наблюдаете примерно такую сценку, старик лет пятидесяти двух, владелец трех мебельных магазинов, ощущающий в себе интеллект:
— ей-богу, надо отдать должное этому……, вот человек, который действительно разбирается в музыке! он действительно заставляет ее почувствовать!
жена:
— да, у меня всегда такой духовный подъем! кстати, где мы сегодня ужинаем — дома или в ресторане?
* * *
конечно, о вкусах не спорят, как и об отсутствии таковых, кому пизденка, а кому и ручная работенка, я не понимаю популярности Фолкнера, бейсбола, Боба Хоупа, Генри Миллера, Шекспира, Ибсена, пьес Чехова. Дж. Б. Шоу вызывает у меня непрерывную зевоту, и Толстой тоже. «Война и мир» — крупнейшая неудача со времен гоголевской «Шинели». о Мейлере я уже говорил. Боб Дилан, по-моему, явно переигрывает, тогда как Донован, кажется, наделен подлинным вкусом, я просто не понимаю, в боксе, профессиональном футболе, баскетболе, похоже, привлекает сила, ранний Хемингуэй был хорош. Дос был грубияном. Шервуд Андерсон весь неплох, ранний Сароян. теннис с оперой оставьте себе, новые автомобили — пропади они пропадом, колготки — брр! кольца, часики — брр! очень ранний Горький. Д. Г. Лоуренс — молодчина. Селин — какие сомнения! яичница — дерьмо. Арто — когда приходит в ярость. Гинзберг — иногда, борьба — что??? Джефферс — конечно, и так далее, и так далее, сами знаете, кто прав? разумеется, я. а как же иначе!
* * *
мальчишкой я ходил на так называемый авиационный праздник, там демонстрировали высший пилотаж, воздушные гонки, прыжки с парашютом, помню, особенно хорош был один трюкач, на крючке, у самой земли, вешали носовой платок, а он, очень низко пролетая на своем стареньком немецком «фоккере», подбирал крылом платок вместе с крючком, потом он делал «бочку», опускаясь почти до самой земли, он отлично управлял своим самолетом, но лучше всего были воздушные гонки — для детей, а может, и для всех прочих, — столько крушений! все самолеты были разной конфигурации и весьма странные с виду, ярко раскрашенные, и они падали, падали, падали, падали, это было страшно интересно, моего приятеля звали Фрэнк, ныне он заседает в одной из судебных инстанций.
