Оказалось, что есть. Я быстро приняла ванну, вернулась в комнату, торопливо одела свежее платье и с бешеной скоростью привела в порядок лицо и волосы. Звонок возвестил обед, когда я одевала сандалии. Я схватила сумочку и выбежала, почти столкнувшись с Софией на площадке.
Извинилась, улыбнулась и спросила, как ее дела, прежде чем меня поразила мысль, что совсем недавно я видела могилу ее мужа. От этой мысли у меня отнялась речь, и я забормотала невесть что, но она, казалось, не заметила ничего плохого. Разговаривала с прежней степенной учтивостью, хотя теперь я тщательно рассмотрела ее лицо и увидела следы бессонного ужаса под глазами. Она смотрела мимо меня сквозь открытую дверь комнаты. «Простите, мне следовало прибраться, – сказала я поспешно, – но я только вошла, и сразу прозвенел звонок… Я только убрала ванну».
«Не следовало беспокоиться. Это моя обязанность. – Она вошла в комнату и нагнулась, чтобы поднять мои ботинки. – Я возьму их вниз и почищу. Очень грязные. Сегодня вы далеко ходили после того, как я видела вас на мельнице?»
«Да, очень далеко, до старой церкви, о которой мне говорил ваш брат. Послушайте, не беспокойтесь об этих старых туфлях…»
«Да. Их нужно почистить. Это совсем не трудно. Вы встретили кого-либо… там, наверху?»
Интересно, она беспокоится о Джозефе или о Колине? Я покачала головой. «Совсем никого». София вертела туфли туда и сюда, словно изучала их. Они были из синей парусины, почти такого цвета, как и у Колина. Вдруг я вспомнила, как его нога ступила на эту ужасную могилу. Я сказала, почти грубо: «Не беспокойтесь о туфлях, правда».
«Я их почищу. Никакого беспокойства».
Улыбнулась. Мимика лицевых мускулов скорее подчеркивала, нежели прятала напряжение. Ее лицо словно было тонко намазано желтым воском над скулами, выделялись зубы и глазные впадины. Я вспомнила яркое сверкание счастья на лице Колина, явную перемену Марка, и как они с легким сердцем дурачились с Лэмбисом. И все это благодаря Софии. Если бы только оказалось правдой то, что Джозеф был скотиной, и о его смерти никто не будет скорбеть. Если бы только она его ненавидела… Но можно ли по-настоящему, честно ненавидеть человека, с которым делишь постель и от которого рожаешь ребенка? Думаю, нет, но так думаешь в двадцать два…
Я помедлила еще какой-то момент, мучимая нелогичным чувством вины, затем, неуклюже поблагодарив, повернулась и заторопилась к Фрэнсис.
«Ой, как хорошо. – Я откинулась в кресле и дала напитку течь тонкой струйкой в горло. Подняла бокал к Фрэнсис и наконец позволила торжеству дня выразиться в выражении губ и глаз. – Это прекрасный день, великолепный день. За… нас и наших отсутствующих друзей».
Мы выпили. Фрэнсис с улыбкой рассматривала меня. «Я тебе еще что-то скажу, невежественная зануда. В это сборище сорняков ты положила, я уверена, чисто случайно, цветок, который поистине интересен».
«О, всемогущий Зевс! Браво! Ты имеешь в виду волосатого Лэнгли?»
«Нет. Вот этот. – Несколько растений стояли в стакане воды у ее руки. Она нежно вынула одно и вручила мне. – Очень разумно было выдернуть их с корнями. Осторожно».
Круглые листья, с белым ворсом внизу, и ярко-красные свисающие стебли, смутно напоминающие что-то. «Что это?»
«Душица обыкновенная диктская origanum dictamnus».
«О?»
«Можешь смотреть бессмысленно. Ясенец, что-то вроде майорана. Возможно, ты и видела это растение в Англии, не замечая, но его можно увидеть только в садах».
«Оно редкое или что-то в этом роде?»
«Нет, но просто интересно, что ты его нашла здесь. Это критское растение, отсюда и название dictamnus. Оно впервые было найдено именно здесь, в Дикте».
«В Дикте? В месте рождения Зевса! Фрэнсис, это волнует!»
«A origanum означает „радость гор“. Не потому, что так уж интересно на нее смотреть, но из-за ее свойств. Греки и римляне использовали ее как лекарственную траву, как краску и для запаха. Они также называли ее 'трава счастья' и короновали ею новобрачных. Мило, не правда ли?»
«Да, мило. Ты только сейчас выискала все это в справочнике, чтобы произвести на меня впечатление?»
«Конечно. – Она засмеялась и взяла книгу, которая лежала возле нее на столе. – Это книга о диких цветах Греции, и она цитирует некоторые довольно милые вещи. Здесь много о душице. Материал взят из медицинской книги Греции первого столетия, написанной Диоскоридом. Это восхитительный перевод семнадцатого века. Послушай. – Она перевернула страницу и нашла это место. – „Dictamnus, который некоторые называют Pulegium Silvestre, а некоторые Embactron, некоторые Beluocas, некоторые Artemidion, некоторые Emphemeron, некоторые Eldian, некоторые Belotocos, некоторые Dorcidium, некоторые Elbunium – это критская трава, грубая, ровная, похожая на Pulegium. Но у нее листья больше, пушистые, и похожи на шерсть, она не цветет и не плодоносит, а все, что дает Sative Pulegium, но намного сильнее, ибо не только опьяняет, но и, будучи приложена и принята внутрь, исторгает мертвых эмбрионов. И говорят также, что на Крите убивают козлов стрелами, отравленными этой травой… Вырывайте ее свежей… Она также вызывает преждевременные роды, и ее сок пьют с вином, чтобы помочь от ожогов и укусов змей… Но если капнуть ее соком на рану, она немедленно заживает“. Что с тобой?»
«Ничего. Я только думала, используют ли все еще критяне эту траву для лечения. Я имею в виду, как лекарство для всех случаев жизни от абортов до укусов змей».
«Очень даже вероятно. У них есть знания, переходящие в веках, время тут ни при чем. А, да, итак, это – „радость гор“. – Она взяла цветок у меня и снова поставила в воду. – Я полагаю, ничего особенного, но было бы интересно увидеть, как он действительно растет. Ты помнишь, где ты его сорвала?»
«О, Боже, не уверена. – Мы с Лэмбисом, так сказать, паслись на ходу, как олени. – Могу определить это место с точностью до двух квадратных миль. Очень крутой склон, – добавила я очень добрым голосом, – примерно поднимаешься на метр за три шага, а время от времени перпендикулярно. Не желала бы ты… я имею в виду, ты действительно хочешь посмотреть?» План Марка о нашем отъезде жужжал у меня в голове, как дурное предзнаменование. Бедная Фрэнсис. Трудно ее будет увезти. И какая опасность, какая явная опасность может быть?
«Я бы очень хотела». – Фрэнсис смотрела слегка озадаченно.
«Я… постараюсь вспомнить, где это», – сказала я.
Она задержала на мне взгляд и быстро встала. «Ну, пойдем есть. Ты выглядишь усталой, как собака. Тони обещал осьминога, что, как он говорит, является деликатесом, неизвестным даже в лучших ресторанах Лондона».
«Что вполне естественно».
«О? Дорогая. Ну, любой опыт ценен. Дай мне полиэтиленовые пакеты, а? Другие растения не жаль, но я хочу сохранить душицу. Посмотрю потом на нее».
«О Боже, забыла. Я же взяла их из твоей комнаты, но положила в карман куртки, а затем спустилась без нее. Сейчас принесу».
«Не беспокойся. Ты сегодня достаточно потрудилась. Это подождет».
«Нет, действительно на это уйдет только секунда». Когда мы пересекали холл, в дверях кабинета Стратоса мелькнула София с моими туфлями в руках. Должно быть, она закончила свои дела наверху, поэтому я не наткнусь на нее снова, и очень хорошо. Несмотря на возражения Фрэнсис, я оставила ее у двери ресторана и побежала наверх в свою комнату. София убрала ее очень чисто. Моя куртка висела за дверью, сброшенное платье – на спинке стула, полотенца сложены и покрывало снято с постели. Пакетов в первом кармане не оказалось, но я нашла их в другом и побежала вниз.
Обед был великолепен, и даже осьминог выдержал испытание, когда мы ели его под явно тревожным надзором Тони. Молодая баранина, которая последовала за ним, тоже была великолепна, хотя я никогда не мирилась с тем, чтобы есть нежные суставы детеныша, который еще сосал мать. «Им нельзя пастись, – сказала я, когда увидела, что Фрэнсис опечалилась. – Здесь нет пастбищ, чтобы дать им вырасти. И если останешься в Греции на Пасху, боюсь, тебе придется привыкнуть к зрелищу, когда пасхального ягненка везет вся семья, чтобы съесть его. Дети обращаются с ним, как с любимцем, играют с ним и любят его. Затем ему перерезают горло, семья плачет и весело пирует».
«Но это же ужасно! Это как предательство!»
«Ну, в конце концов это то, что этот ягненок символизирует».
«Пожалуй. Но разве нельзя использовать наши символы, хлеб и вино?»
«Они используют. Но жертва на Пасху в их собственном доме… ну, обдумай. Я всегда думала, как ты, и все еще ненавижу смотреть на то, как едут домой ягнята и телята на свою смерть в Страстную Пятницу. Но разве это не лучше в миллион раз того, как мы это делаем дома, как бы гуманны мы ни старались быть? Вот, ягненка пестуют, он не подозревает и счастлив, скачет с детьми, как маленькая собачка. До тех пор, пока у его горла не появляется нож, он даже не подозревает, что умрет. Разве это не лучше, чем грязные грузовики, набитые животными, которых беспорядочно сваливают на бойню в понедельник и четверг. Там они чувствуют запах крови и страха, и должны ждать своей очереди на месте, которое просто источает смерть?»
