телом, как Нюргун. Хотелось на волю – туда, где я ничего не знал о втором старшем брате, и был счастлив.
Умсур взяла меня за плечо:
– Ты верь мне. Хорошо? Ты видишь тело, а я говорю про разум. Он старше тебя плотью, но младше рассудком. И всегда будет младше, даже через сто лет. Тут уж ничего не поделаешь, Юрюн. Хоть в каждой колыбели лежи до кровавых пролежней – ничего.
– Младше? – я вырвался. Мне это не составило никакого труда. – Не знает границ? Чуть не сбежал? И вы мучили его в железной колыбели, а потом приковали к столбу на веки вечные?! Да есть ли семья добрее нашей?! Мне впору гордиться!
– Мы думали, так будет лучше. Ты считаешь иначе?
– Да!
– Вот, – Умсур указала на столб. – Поступай, как считаешь нужным. Хочешь, спасай. Хочешь, я уведу тебя отсюда. Семья подчинится твоему решению, Юрюн-боотур.
– Ага, подчинится, – хохотнул я. – Держи карман шире!
И вторая струйка пота пролилась вдоль хребта, когда осколок льда вонзился мне под ребра. Я вдруг понял с убийственной остротой: да, они подчинятся. Для этого Юрюна Уолана и привезли сюда. Ты хотел, сильный? Ты получил, что хотел. Семья на совете передала тебе право решать, и ты сейчас свалишься вниз, в жернова зубчатых колес, потому что нет ноши тяжелее, чем свобода выбора. И Умсур не поможет тебе ни капельки: будет стоять, смотреть и соглашаться с тобой, что бы ты ни сделал. Соглашаться – это ведь не значит помогать, правда?
Не знает границ. Всегда будет младше. Громадный дядька, пленник столба. Если выбор за мной, то и последствия – на мне. Кем я буду при Нюргуне? Нянькой? Сторожем? Столбом?!
Волшебной боотурской слизью?
– Что ты делаешь? – спросила Умсур. Сестра отошла на шаг, к черному провалу входа, ведущего на карниз. Она разглядывала меня так, будто впервые встретила в ночной чаще, а не подмывала мне в детстве пухлую ребячью задницу. – Вот прямо сейчас: что ты делаешь, Юрюн?
– Расширяюсь, – огрызнулся я. – Расту. Вооружаюсь.
– Зачем? Здесь есть враг?
– Есть.
Она не удивилась моему ответу. Видела, что я ее обманываю, что я остаюсь прежним, маленьким, безоружным, и нисколечко не удивилась. А может, она видела, что я, сам того не ведая, говорю чистую правду. Умсур в семье не без оснований считалась умницей, а мне до своей случайной правды – еще расти и расти, уж извините.
– Кто? Я? Нюргун?
– Я.
– Ты?
– Я – враг. Я слишком много думаю.
– Это плохо?
– Для боотура?
– Да.
– Плохо. Плохо. Очень плохо.
И я прыгнул в гущу вертящихся колес.
А что? Обычное дело.
6. Бег в жерновах
Я ничего не запомнил.
Я уже говорил вам, что мне снится моя жизнь? Только жизнь, только моя, и ничего сверх этого? Так вот, снилась мне и зубчатая начинка горы, и здоровенный мальчишка в доспехе. Скачки по блестящим дугам, полосам, венчикам. Прыжки, кувырки. Я и сейчас, едва закрою глаза, вижу: железо и драгоценные камни.
Вертится, движется, проворачивается.
Зубчатый обод. Нет, не Обод Небес, хоть и похож. Блестит начищенной медью, выворачивается из-под ног. Стою на нем, сильный. Держу равновесие, сильный. Обод несет меня. Мир вращается. Кутерьма металла: сталь, серебро, золото. Стрекот, стук, скрежет. Нюргун едва виден. Мне нужно к нему.
Прыгаю.
– Где брат твой, айыы? Вызволил бы его? – спрашивает мертвый, нет, еще живой Омогой.
Вот он, брат мой.
Я иду. Я уже иду.
Колесо крутится быстро. Очень быстро. Очень-очень быстро. Не удержусь. И не надо! Отталкиваюсь. Лечу! Стальные клыки лязгают над ухом. Откусят! Мимо. Узкий столб: хватаюсь, цепляюсь, лезу. Соскальзываю. Лезу. Соскальзываю. Лезу. Столб качается: туда-сюда, туда-сюда…
– Молчи, дурак!
– Это я дурак, бёгё? Мои братья на свободе…
Удар. Хруст. Шея Омогоя ломается…
Свобода. Хочешь на свободу, Нюргун? Я иду к тебе. Бегу. Ползу. Вот и вершина столба-качелей. Узкая, с ладонь, серебряная тропа ведет в дебри живого железа. Прыгаю. Нога скользит. Распластываюсь на сверкающем брусе. Встаю. Иду. Пригибаюсь. Ныряю под жужжащий металл.
– Вот был бы у меня брат. Не Мюльдюн – другой, тоже старший…
– Повадился горшок по воду ходить, – отвечает дедушка Сэркен. – По кривой дорожке. Гляди, Юрюн, голову не расшиби.
Едва успеваю пригнуться. Над головой проносится исполинская колотушка. Меня обдает жарким ветром. Ветер несет запах разогретого металла, как в Кузне. Колотушка возвращается, блестит, слепит глаза. Перескакиваю на желоб. Он ездит вперед-назад, вроде полоза от саней. С желоба – на меленькое зубастое колесико. Я уже близко. Осталось чуть-чуть.
– Разве ж это брат? – спрашивает мастер Кытай. И отвечает: – Твой брат – это да. Такая работа в жизни один раз случается.
Да, я помню: между вопросом и ответом Кытая Бахсы минуло несколько дней. Ну и что? Тогда – дни, сейчас – миг единый. Время, оно хитрое. Особенно здесь. Стук, шуршание, грохот. Так, наверное, звучит время. Так оно смеется. Надо шевелиться – прыгать, карабкаться, уворачиваться – чтобы время не разжевало меня в кровавую кашу.
Бездна Смерти. Река из огня. Железные колыбели.
– Его забрали. Давно. Уходи.
Бормотанье далекой слизи: ближе, ближе. Ритм пронизывает меня насквозь тысячей стрел. Высасывает силы, превращает в юношу, мужчину, старика, мертвеца. Вокруг лязгает, стрекочет время. Я несусь вперед, к столбу, и Нюргун рвется из пут все сильнее, будто чует мое приближение.
– У меня брат знаешь какой?
– Какой?
– Самый сильный, вот какой! Нюргун, Самый Лучший!
Я же не знал, что говорю Уоту чистую правду!
Теперь знаю.
Я не уверен, что все было именно так. Я ничего не запомнил. Вероятно, я придумал этот бег в жерновах. Чем-то же надо заполнить провал в памяти? Если так, то я придумал и падение, когда до столба оставалась самая малость. Нога поехала на скользкой поверхности, я сорвался вниз, удерживаясь кончиками пальцев за край зубца, пока меня от подошв до бедер перемалывало в труху, и вот – пальцы отпустили опору.
Все.
Конец.
* * *
– Я умер?
– Ты его освободил, – сказала сестра.
– Я не добежал.
– Это не важно. Здесь многое – не то, чем кажется.
– Он же прикован! Он в плену!
– И останется прикован еще на пятнадцать лет.
– Почему?
– Ты не добежал ровно на пятнадцать лет. Это к лучшему, Юрюн. Ему все равно, а ты успеешь подрасти. Боюсь, сейчас ты бы не справился. Пятнадцать лет – это сущие пустяки. Ты уж поверь, я знаю, что говорю.
Я посмотрел на столб, содрогающийся от безмолвной ярости Нюргуна.
– Нет, – прохрипел я. Мне казалось, что это я рвусь из пут. – Сущие пустяки? Пятнадцать лет – это целая вечность. Почему не сейчас?
Умсур развела руками, словно крыльями:
– Я ничего не могу сделать. Надо ждать.
– Мне разрешат навещать его?
– Когда захочешь.
– Я вернусь, – крикнул я над скрежетом горной требухи. – Слышишь?
– Он не слышит. Не кричи зря.
– Я буду приходить к тебе! Мы уйдем отсюда вместе!
И слизь всхлипнула, а столб задрожал, когда Нюргун рванулся ко мне.
Эпилог, или Пять лет спустя
Когда земля треснула, дядя Сарын играл на дудке.
Ну, треснула – это сильно сказано. Земля вспучилась, вздыбилась извержением комьев и подсохшей грязи, что соединяла комья в подобие единого целого. Из разлома, а точнее, из не слишком глубокой ямы восстало жуткое чудовище.
Сверкнули белые зубы:
– Я – ужасный адьярай! Я – Уот Усутаакы!
– Ой-боой! – вскричала намеченная жертва.
– Кэр-буу! Съем!
Ужасный адьярай поразмыслил и уточнил:
– Не съем! Женюсь!
– Арт-татай! Не женись!
– Хочу жениться!
– Уходи!
– Не уйду! А-а, буйа-буйа-буйакам!
– Юрюн! Юрюн-боотур, спасай!
А что прикажете делать? Ну, спас. Малышка Туярыма шустро забралась ко мне на колени, обхватила руками, прижалась. Из-за моей спины она корчила адьяраю рожи и делала жесты, значение которых вряд ли понимала. Адьярай шумно обижался. Рычал, прыгал, грозил отгрызть невесте обе ноги от пяток до задницы. Чудовище было очень похоже на свою жертву, с поправкой на замурзанность и людоедство. Близнецы всегда похожи друг на друга, а Солнечный Зайчик и Жаворонок[48], потомство дяди Сарына и тети Сабии, родились близнецами.
– Кто тебя этому научил? – строго спросил я у Жаворонка.
Туярыма ни капельки не смутилась:
– Баранчай! Баранчай научил.
– Врет, – с отменным спокойствием возразил блестящий слуга. Объясняясь, он продолжил раскладывать еду на тонко выделанной оленьей шкуре, которую принес с собой. – И не краснеет.
– Не вру! Не вру!
– Я не размножаюсь таким способом, каким показало это скверно воспитанное дитя. У меня другие принципы. А кое-кому из благородных отцов я бы посоветовал сдерживать себя в присутствии детей. Даже если…
Баранчай помолчал и подвел итог:
– Даже если что. Прошу меня великодушно простить.
– Сказку! – завопил адьярай, превращаясь в Кюна. – Папа, я хочу сказку!
– Какую? – спросил
