Молодой парень, сидевший у кормового весла в моей лодке, вскочил. Решив, что нужно что-то предпринять, он схватил весло и начал грести. Лодка почти повернулась и стала приближаться к судну; тут мне стало по-настоящему страшно.
Я выдернул румпель и вскочил, держа его в руках. Я был в бешенстве и, высоко подняв тяжелый румпель, размахивал им над головами людей.
- Гребите! Все гребите! Сейчас же гребите! - заревел я. - Прочь отсюда, к черту в пекло! Гребите изо всех сил. Такой мрази - до черта, кит - один. Мы пришли сюда за китами. Парню представился случай, он его упустил. Прочь отсюда! Пусть подыхает. Налегай! Вперед, и к черту в пекло!
Понятно, что кое-кто из бывалых моряков почувствовал угрызение совести. Они хотели что-то сказать, хотели протестовать. Но я был командиром и заставил их подчиниться.
- Первому, кто откроет рот, раскрою череп! - прогремел я. - Мы здесь, чтобы бить китов, а не спасать сухопутных крабов!
Я рассвирепел, лицо мое исказилось, и, клянусь богом, я бы действительно размозжил голову тому, кто начал бы протестовать. Они знали, что я так и сделаю, и поэтому заткнули глотки. Торвальд пошел ко дну, и ничего тут нельзя поделать. На самом деле я был подавлен случившимся, но так уж вышло и ничем этого не поправишь.
Боже мой, как этим людям было страшно. Я посылал на их головы проклятия и угрозы. Они, наверное, думали, что сам черт вселился в меня, и они были правы, я поступал так, будто стал дьяволом во плоти и крови. Все силы они вложили в греблю, и мы намного опередили две другие лодки. Люди на этих лодках не имели ни малейшего представления о том, что произошло; они думали только о ките и не могли понять, почему мы так спешим.
Приходилось туго, волнение было сильное, но я не давал команде ни минуты передышки. Если бы они имели хоть малейшую возможность подумать и поговорить друг с другом, они бы выкинули меня за борт. Это было написано на их лицах; люди были взбешены и готовы к мятежу. Именно поэтому я, ни на минуту не выпуская румпель, изрыгал самые страшные ругательства, какие я слышал у докеров Лондона28. Время от времени я взмахивал румпелем, делая вид, что собираюсь ударить кого-нибудь из них.
Кита мы обнаружили. Он вдруг всплыл недалеко от нас и пустил фонтан; мы его загарпунили, прежде чем он нырнул. Пока мы ждали, когда снова покажется фонтан, я боялся, что люди начнут обсуждать случившееся, но они слишком измучились. Им надо было отдышаться, и они прислушивались к тому, как колотится собственное сердце. Сейчас это были самые кроткие моряки, каких мне когда-либо приходилось видеть. Вскоре подошли обе лодки, и кит всплыл. Убить его было не трудно, так как драться он не хотел; мы начали буксировать его к судну - все три лодки.
- Быстрее, быстрее! - погонял я их, хотя чувствовал, что это бесчеловечно: ведь мы тянули за собой тяжелую тушу кита - и все при страшном волнении. Первый штурман и боцман решили, что я пьян, но им приходилось повиноваться и следовать за мной.
- А ну, шевелись! - ревел я. - Я, черт подери, научу вас грести, проклятые сухопутные крабы! Я выколочу из вас всякую изнеженность! Никогда в жизни не видел таких кисейных барышень!
Когда мы, наконец, вернулись на судно, они едва держались на ногах. Думаете, я дал им отдохнуть? Не тут-то было! Мы тотчас же принялись разделывать тушу. Штурман решил устроить скандал, но я ударом сбил его на палубу, и он заткнулся, поняв, что творится со мной.
Мы работали до тех пор, пока команда не стала валиться с ног от усталости. Тогда я приказал стюарду дать каждому по хорошей порции рома и снова заставил их работать. Я погонял их, не давая ни минуты отдыха до тех пор, пока не увидел, что они раз и навсегда забыли о Торвальде. И только тогда я разрешил спуститься в кубрик и ложиться спать. Теперь, когда они придут в себя, то будут говорить уже о другом.
Второй штурман все время просидел в бочке и все видел; он понял, что произошло, и в этот день вел себя хорошо.
Для меня это был самый ужасный день в жизни. Первый штурман валялся без чувств на палубе. Он не мог даже доползти до своей каюты. Я отнес его к себе и дал такую порцию рома, которая воскресила бы мертвеца. Потом я ему все рассказал, и это его тотчас же отрезвило; затем я отправил его отсыпаться.
Все получили разрешение спать несколько вахт. Я один остался на палубе; теперь уже опасность миновала, ветер стих, волнение вскоре улеглось, солнце сияло, а я не мог заснуть. Остальные заслужили свой отдых...
Когда сезон кончился, мы вернулись домой с большим грузом. Никогда еще у меня не было такого удачного года. А почему? Очень может быть, что счастье переменилось именно тогда, когда мы избавились от этого проклятого слюнтяя; а может быть, это произошло потому, что у меня была команда, которая знала, что я за человек, когда дело доходит до выполнения приказов; теперь они не смели пикнуть, какой бы приказ ни получили.
* * *
Едва мы вернулись домой, как на борту появился несчастный бухгалтер: он хотел видеть сына. Как на грех он явился слишком рано, я еще не успел протрезвиться; я встретил его и услышал, что он спрашивает, сделали ли мы из его сына человека.
- Мы сделали лучше, - сказал я ему. - Мы превратили его в ангела.
Конечно, подло так ответить отцу, но мне тоже было тошно. Скажите, кто не напивается в первый же день на суше? По-моему, каждый. В первой же гавани, в которую судно входит после китобойного сезона в Гренландии, все уже пьяны как стелька, не так ли?
Бухгалтер сошел на берег и донес обо всем полиции. Он нанял защитника, они опросили всех свидетелей, которые, однако, все еще ничего не поняли. Бухгалтер явился в суд со свидетелями и с людьми, которые слышали, как я ответил, когда он спросил меня о сыне.
- Все это правда, каждое слово, господин судья, - подтвердил я, когда бухгалтер и свидетели высказали все, что имели сказать. - Эта история истинная правда, как если бы сам святой дух стоял здесь и присягал. Забыли только об одном маленьком обстоятельстве, господин судья, вам ничего не сказали о сильном волнении на море, которое в тот день швыряло нас, и мы были совершенно беспомощны. Нас было одиннадцать человек в лодке, и можете убить меня на месте, но я дрожал, как мышь, боясь, что нас разобьет о борт судна. Лодку разнесло бы в щепки; это заняло бы меньше времени, чем рассказ о том, как мы ударились о судно. Две другие лодки уже отошли от борта, и слишком поздно было звать их на помощь. Утонуло бы одиннадцать человек. У нас не было никакого выбора. Одиннадцать человек отправились бы на тот свет, одиннадцать несчастных душ стучались бы в райские врата, господин судья.
А отвечал за них я. Мне приходилось принимать решения, отдавать приказания, держа наготове румпель. Я ничего не мог сделать, чтобы спасти Торвальда. Может быть, я поступил не так? Вы должны мне это сказать, господа, - обратился я к суду.
- Но только помните одно, - добавил я. - Вы, господин судья, и вы, ученые господа, можете спокойно сидеть и часами не спеша обсуждать это дело. Можете рассматривать его то с одной стороны, то с другой стороны, а у меня в распоряжении была одна секунда, даже меньше!
- Считаете ли вы, что вы вправе судить об этом, господин судья? спросил я. - Поговорите с другими капитанами. Спросите их, что сделали бы они, и был ли у меня выбор? Много лет я плаваю капитаном на собственном судне. У меня были плохие годы и хорошие годы, у меня были скверные команды и первоклассные команды. Но я всегда мог с ними справиться, когда мы поближе узнавали друг друга и когда они понимали, что на судне командую я. Но на этот раз на борт попал не тот человек. Вот за это вы можете меня судить, а вовсе не за то, что он утонул.
- Да, вот все, что я сказал в свое оправдание. Меня признали невиновным, но повторяю, что толку? Бухгалтер подошел ко мне на суде и пожал мне руку:
- Я ни в чем не могу упрекнуть вас, - сказал он. - Все прощено и забыто.
Прощено! Он-то мог спокойно говорить так! Вот если бы он получше воспитал своего сына, то вообще ничего бы не случилось. Но забыть? Где угодно, но только не у нас. Люди так быстро не забывают - это я хорошо понял. Они ничего не говорили в моем присутствии, но много болтали за моей спиной. Все эти учителя воскресных школ с куриными мозгами - бездельники, которые могут сидеть, уютно устроившись в креслах, и ни за что не нести ответственности - ведь им никогда не надо принимать решение в какую-то долю секунды, когда дело касается жизни людей, вот у них-то нашлось, что сказать. Их языки трещали без умолку. "Капитан-убийца", называли они меня, конечно, тогда, когда я не мог их услышать. Теперь меня звали только так.
Дела сложились настолько скверно, что я не мог уже удержать свою прежнюю команду. Им не на что было жаловаться: в этом сезоне улов был велик, они здорово заработали и ничего не могли мне сказать в лицо. Но все шли одной дорогой: один за другим моряки нанимались на другие суда - те, кто плавал со мной много лет. Сначала я хотел нанять новую команду, взяв людей со стороны. Но я сообразил, чем это кончится, и отказался от этой мысли. Думаю, что тяжелее всего пришлось жене и дочерям. Мальчики, разумеется, находились в море; им эта история не повредит, они станут моряками, как их отец. Конечно, им все станет известно, но они хорошо знают отца и поймут, что он поступил так, как только можно было поступить в этом положении, а вот женщинам, сами знаете, каково приходится. Им ведь никак не избежать шпилек и колкостей. Поэтому я сказал жене, что решил наняться на шотландское китобойное судно, а штурман возьмет мою шхуну и будет на ней плавать. Я прикинул, что на шотландской китобойной шхуне можно неплохо заработать. Шотландцы - отважный народ и забираются далеко на север. Судовладельцы поговорили о постройке нового судна, которое со временем я смогу зафрахтовать. Если получу новое судно, то все будет в порядке. Понимаете? Всегда найдутся люди, желающие попытать счастье на новом судне, ведь говорят, что оно приносит удачу.
