род людской...
День мирный, новый
Настал сейчас, —
Венец лавровый
Венчает нас...
Заздравной чашей
Звенит наш пир:
За счастье наше!
За нас! За мир!
Мастерски переданная смена настроений, блестящая по форме смена стихосложного размера и ритмов, динамика и страсть, а главное, живые, близкие образы, — как все это было непохоже на принятые застывшие формы спокойного, добродетельного и дидактическото академизма. Здесь зов к борьбе, здесь ненависть и злоба, здесь подлинная человеческая скорбь по погибшим н радостная вера в победу и светлое будущее родины. «Боевая песня» звучала набатом, стала, по отзывам современников, «шведской марсельезой», «тиртеевским гимном»[16]. Однако надежда на победу, высказанная Тегнером в «Боевой песне», рухнула. Великодержавная Швеция Фридрихсгамским миром в 1809 году окончательно уходит в область предания. Финляндия — житница Швеции — отходит в руки царской России. С глубоким чувством горечи и болью Тегнер в своем поэтическом произведении «Свеа»[17], представленном на конкурс Шведской академии в 1811 году, упрекает своих сородичей в измене национальным интересам, в упадке героизма и продажности, со скорбным пафосом вспоминает гордые дни величия и военной славы Швеции, пролетевшей по всей Европе. С нескрываемой иронией он обращается к Финляндии, к ее желанию найти под царским скипетром «мир и защиту». «Ну хорошо, — говорит Тегнер, — лобзай его ты длани и спи у ног его! Но пробужденье будет страшно!..» Склоняясь перед необходимостью потери Финляндии, Тегнер призывает Швецию:
Пусть Свеи недра гор дары вдвойне дадут,
Пусть блещет урожай, леса, как ночь, цветут...
Все силы рек, ручьев природа пусть сольет, —
И Швеция в себе Финляндию найдет!
Если в опубликованной Шведской академией и премированной высшей наградой редакции поэме «Свеа» доминирующим мотивом является эпическая покорность перед совершившимися насилием, то, по свидетельству друга Тегнера епископа Агарда, «целый ряд прекрасных, величественных строф в этой патриотической поэме с резкими выпадами против России были Академией выброшены, как места слишком возмутительного характера». В той форме, в которой поэма была представлена на конкурс в Академию, поэма была явно проникнута чувством реванша и призывала Швецию к оружию против России, пока еще есть время:
«Еще ты можешь мужеством дать миру удивленье,
И честь еще спасти свою, хотя б в своем паденьи...»
К союзу Бернадотта с Александром I Тегнер вместе с большинством передовой шведской интеллигенции относился с нескрываемой ненавистью. Пример Польши, писал Тегнер, доказал, что «гораздо опаснее иметь «государство казаков» в качестве покровителей, чем открытых врагов». Однако Тегнер подчинился совету и нажиму Академии и переделал свою «Свеа» в духе мирного строительства вместо воинственного реванша. Но это не радовало Тегнера. Его радость признанного Академией поэта и шумный успех у публики были отравлены тем, что ему пришлось, по его выражению, «перешивать и ставить на «Свеа» заплатки». В своей ненависти к русским он был непреклонен, и не потому только, что они отняли Финляндию, а потому, что для него «царское государство было символом вечного варварства, было страной, в которой вечно царит бесправие и насилие, страной, в которой еще нет граждан, а лишь господа и рабы, которых можно покупать подобно любому скоту». В русских он видел народ с внешней оболочкой образования, «в сердцах которых глубоко сидит варвар», и страна царизма, по мнению Тегнера, опасна не только для шведов, но и для всей европейской культуры. «Александр I, — пишет Тегнер, — главная опора мракобесия, явление самого подлого характера, какой мне только приходилось встречать в истории». Дружба Карла Юхана с «казаком» вызывала в Тегнере чувство глубокой ненависти. По поводу же войны с Данией, начатой Бернадоттом, Тегнер пишет, когда Шведская академия просила его написать соответствующее стихотворение, в 1813 году своему другу Адлербету: «Против бедных датчан я ничего не могу писать. Это несчастный народ, который; вот уже в продолжение многих лет не делал нам ничего худого. Сможем мы силою отторгнуть Норвегию, было бы без сомнения не плохо, но подобное завоевание у беззащитного народа вряд ли воспоет честный человек. Вот если война обернется против нашего заклятого врага, я с радостью начну писать. Я рожден в ненависти к варварам и надеюсь независимо от модных софизмов умереть с нею». Принужденный написать приветствие по поводу годовщины победы над датчанами, Тегнер в стихотворении, озаглавленном «Настоятельно принужденное приветствие офицерам в годовщину битвы при Борхнёфте» («Efter mycket nodgande till nogra officerare pa arsdagen av slaget vid Bornhoft»), иронически заканчивает:
Итак, почтенные, годичный срок проплыл, —
А дело шло чертовски жарко
Для офицеров и кобыл, —
Так пей, кто хочет, эту чарку!
Ненависть к «заклятому врагу» никогда не оставляла Тегнера. Даже на склоне своих лет, когда Тегнер из радикала-разночинца превратился в консерватора-епископа, в 1833 году в стихотворении «Стрелок» («Skytten»), написанном по поводу открытия стрельбища в г. Кристианстаде[18], говорит о том, что:
Надежность рук и меткость глаза...
Не знаем мы, где встретим дичь...
И, если вихрь начнется сразу, —
Услышим из норд-оста[19] клич...
Высока игра, прекрасна, —
Бьем мы дичь из края в край...
Мимо бить тогда — опасно...
Эй, охотник, — не зевай!
Поэма «Свеа» была принята восторженно всеми кругами шведского общества и получила большую премию Шведской академии. Первый биограф и современник Тегнера, поэт Ф. М. Францен (1772-1847), говорит об этом произведении, что «оно замечательно не только по своему высокому патриотизму и по эпической красоте, но и по внезапной перемене формы в середине его. От александрийского стиха, исполненного той многозначительной силы и той тихой, но постоянной гармонии, которых требует этот размер, поэт, повинуясь мгновенному увлечению, вдруг переходит к дифирамбу и, соответственно богатому разнообразию самого предмета, извлекает из арфы своей разнообразнейшие звуки. Перед нами встает поэтическое видение, где баснословные образы древнего Севера служат только оболочкой современных дум, чувствования й надежд». Поэма «Свеа» появилась как раз в разгар бешеной борьбы литературных течений — «академизма» и «фосфоризма». Разрыв академической формы александрийского стиха пламенным дифирамбом, живые, яркие и страстные образы, вплетенные в грустные лирические размышления, — как все это было непохоже на эпическое спокойствие академистов и как
