Бoльшая часть из этих припасов давно была заготовлена. Но указ о сапогах появился лишь поутру, и теперь всяк по-своему кинулся его исполнять. Тысячники и сотники спешили закупить побольше кож, чтобы перепродать их воинам; воины спешили сами купить, чтобы не залезать в быстро возрастающие долги к своим воеводам.
Но кож не было.
Купцы уже всё вынули, если у кого было запасено или припрятано, из тайников, из сундуков, из домашних припасов. Часа не прошло, — всё было сбыто, а спрос ещё только начинался, а цена лишь начинала расти.
Ещё не настал полуденный зной, а уже ничего кожевенного по всему базару не осталось. Уже перекраивали на сапоги кожу с седел и со всяких иных кожевенных изделий. А спрос ещё только начинался.
Разыскали исконных кожевенников — и Мулло Фаиза, и Садреддин-бая, но они только разводили руками, оглушённые базарной сутолокой.
Не на мягкие тюфячки, на голые кирпичи сел обессилевший Мулло Фаиз в той нише караван-сарая Шамсинур-ата, где достойно торговал ещё недели за две до этого дня.
Он сидел, беспомощно привалившись к стене, и, если б не стена, не было бы сил сидеть. Уставясь круглыми глазами в землю, не поднимая глаз на тысячника, приступавшего к нему, сетовал:
— Весь товар вышел. Вышел. Весь товар.
— Съели вы его, что ли?
— Сами не знаем, куда делся. Не поймём куда. Был, совсем недавно был. Ещё в носу запах его не выветрился; чую запах. Чую! Будто они рядом, кожи. И сколько было! О господи! До самого верху навалены; полным-полны склады. Никто не брал. Радовались, что сбыли. А теперь — хоть плачь!
— А ещё первейший кожевенник! — с досадой сплюнул тысячник, уходя.
— Хоть плачь! — покорно твердил ему вслед Мулло Фаиз.
Но ни на минуту не мог присесть жилистый, непоседливый старик Садреддин-бай: сновал по всем знакомым щелям, шарил по мастерским сапожников и шорников, по лавкам и караван-сараям, возникал то в одном, то в другом конце необъятного самаркандского базара, одухотворённый надеждой на небывалую выручку. Но кож нигде не было.
Он за бесценок сбыл ненавистные тюки полосатого бекасама, сбыл шёлк, чтобы собрать хоть немного денег для перекупки кож. Но деньги стучали в тощем, длинном, морщинистом кисете, болтавшемся на животе, а кож нигде не было.
У ворот караван-сарая Шамсинур-ата несколько сотников окружили Садреддин-бая, суля ему:
— Любую цену дадим, отец. Уступите кожу. Ищите, находите, — любую цену дадим!
Но, взмахивая полами тёмного купеческого халата, он только жалобно восклицал:
— Если б был товар, о братья! Если б был!..
Так ожесточённо покупатели осаждали купца, будто не костлявый старец перед ними, а вражеская башня, полная защитников и сокровищ, под которую надо подвести подкоп, а ещё лучше свалить её одновременным натиском. Так они были заняты, что не заметили, как мимо проехал на стройном тонконогом гнедом коне, высясь на высоком седле, славный по всему войску царевич Халиль-Султан; проехал в простом халате, но такой весёлый и приветливый, радость, переполнявшая царевича после слов желанной Шад-Мульк, украшала нарочитую простоту его одежды, как золотое шитье.
Сопровождавшие его охранители, одетые много нарядней своего царевича, тускнели в блеске радости, озарявшей Халиль-Султана.
И едва они проехали, народ тут же вернулся к прерванным разговорам и пересудам:
— А может, послать бы куда? За кожами…
— А куда?
— Да есть же города, где кожи лежат.
— Лежат! — вздыхали купцы. — В Хорезме лежат, в Ясах лежат.
— Вот бы туда и послать!
— Нам-то они сейчас нужны!
— Скоро ли их довезёшь из Хорезма!
— Длинна дорога… А надо сейчас!
Гонец повёз письмо амира Мурат-хана в Герат.
Отправляясь из Синего Дворца, он получил с дворцовой конюшни самую захудалую лошадёнку, какая только нашлась у конюшего: царский гонец по пути имел право менять свою лошадь на любую встречную, какая б ему ни приглянулась, кто б на ней ни ехал; царскому гонцу никто не смел отказать, за такой отказ полагалось суровое наказание. А потому на выезд гонцам хороших лошадей не давали: какую ни дай, ей на эту конюшню уже не вернуться, предназначено ей сгинуть где-то в чужих руках.
Выехал, и лошадь, дохнув привольным ветром степей, сперва бодрилась, шла весёлой игрой, да вскоре выдохлась.
Как ни хлестал её, как ни долбил ей бока каблуками всадник, из черепахи сокола не выдолбишь.
Вёз письмо гонец и поглядывал на встречных. Ничего завидного не встречалось: ехали крестьяне на арбах, но их кони, натруженные в упряжке, под седлом не разыграются. И не велика честь гонцу льститься на упряжную лошадь, с деревенщиной мену затевать, на мужицкую худобу зариться.
Так и вёз гератец письмо, прикидываясь перед встречными, что этакая езда ему по нраву: нрав, мол, у каждого свой. Но, едва разминувшись со встречным, едва оставшись одни, нещадно хлестал и горячил своего одра, всей душой торопясь в Герат, где народ смирней и еда жирней на степенном дворе Шахруха.
Так и не изловчился до жары сменять скакуна, а как время подошло к полудню, заехал в степной рабат полдневать.
В то же утро в Синем Дворце Мухаммед-Султан вызвал Аяра и послал его вслед за гератским гонцом.
Аяр сам зашёл на конюшню, и, как ни упрямился, как ни изловчался конюший, чтоб сбыть Аяру мухортого коня с мокрецом, Аяр и себе самому и своей охране подобрал крепких, выносливых коней. Да и в охрану себе выбрал из барласского караула двоих приглянувшихся ему воинов — неразговорчивого Дангасу да тяжёлого на руку Дагала.
Едва выехал за город, пустил коня, и только пыль метнулась в сторону, стелясь по ветру, да на макушке гонцовой шапки забилась красная коса, сплетённая из трёх прядей шелка, — знак личного слуги Повелителя Мира.
Далеко впереди — Герат. Восемь дней положено гонцу на дорогу до Герата. Есть время у Аяра, чтоб настичь переднего гонца, да не терпится.
Белым пламенем зноя полыхает и слепит небо. Дальние горы тлеют в сизом мареве. Степь горяча, как свежая зола. Мазанки деревень светятся, будто облепленные расплавленным серебром. Ветер сушит и обжигает губы, свет режет глаза, колени горят на жарких боках коня; благо, что плотный халат укрывает тело от зноя, что круглая лисья шапка затеняет темя. Аяр, упёршись лбом встречь ветру, хлещет, резвит, гонит коня по степи…
А двоим спутникам нельзя отставать: нельзя задерживать царского гонца. И воины скачут следом то дорожной обочиной, то степной целиной, куда ни ведёт их за собой нетерпеливый Аяр.
Попадаются по дороге харчевни в густой тени круглых карагачей или под живой, пятнистой тенью чинаров, у края прохладного пруда, у любезного огонька в очаге.
Пережидая в харчевнях зной, смотрят люди вслед трём всадникам, мчащимся по открытой степи; трём безудержным всадникам, коих не конь везёт, а черт несёт! И, лениво переговариваясь, обсуждают в харчевнях:
— Царский гонец!
— Может, от Самого.
— Может, — вон как идут!
— Не случилось ли что?
— Не наше дело.
А из-под копыт вспархивают жаворонки. Кое-где медные, как кувшины, коршуны откатываются в сторону, ленясь взлететь. Вдруг, трепеща, раскрываются, как веера, бирюзовые с медными краями остроносые ракши и, проводив всадников, косым полётом возвращаются к земле.
У птиц есть время переждать зной, у людей есть право на прохладу в полуденные часы, но не у доброго гонца. Гонцу надлежит опережать усталость, гнать прочь зной, — покой и прохлада ждут гонца лишь в конце пути.
Но как ни скоро проскакивал Аяр мимо придорожных пристанищ, острым глазом успевал оглянуть и путников, прохлаждающихся в тени, и коней, опустивших головы к кормушкам, на приколах и у коновязей.
Зной начал спадать, когда в голубом сиянии степи поднялись серый купол над колодцем и коренастые стены заезжего двора.
Здесь спешились.
В тени ворот сидели караульные, играя в кости. Они не прервали игры, когда Аяр с барласами провели во двор своих потемневших коней.
Старший конюх, принимая из Аяровых рук поводья, покачал головой:
— Как разгорячили коней!
— Знойно! — ответил Аяр.
— А зной, — постой, не лезь в огонь.
— Тебе, видно, лошадь нужней царского дела! — пристыдил его Аяр.
Но старший конюх не сробел:
— Без коня и гонец — пешка.
— Ну, ну!
Они прошли на широкую террасу, где по истёртым паласам лежали стёганые подстилки. Тут отдыхали проезжие. Кто дремал, дожидаясь вечера, пока кормятся лошади или верблюды. Кто неторопливо, лениво вёл беседу над подносом с ломтями лепёшки и дыни, ожидая, пока на кухне варится еда.
Аяр зорко озирался.
