Марк посмотрел на меня. Потом поднял брови с выражением мрачного удивления.
— Дорогая, — протяжно сказал он, подчеркивая свой безупречный лондонский выговор, — тебе не требуется утруждать себя, чтобы напомнить мне, откуда ты родом. Когда это происходит, мне сразу хочется снова оказаться с тобой наедине на ферме Рослин! Тогда я мог получить от тебя, что хотел, без всякого шума. Жаль, что я решил жениться на тебе! Ты была такой замечательной любовницей.
Он замолчал. В воздухе повисла такая тишина, что был слышен только шум прибоя, разбивающегося внизу о скалы. За парапетом террасы море простиралось до покрытого дымкой горизонта, а на чистом небе сияло солнце.
Я повернулась и на ощупь побрела к балкону.
Я услышала, как он окликнул меня, но не остановилась. Я открыла двери, споткнулась о маленький столик, опрокинула вазу с цветами. Вскоре я была уже в коридоре, ведущем в холл. Там было прохладно, но после яркого сияния дня он казался темным. Я с трудом различала, куда иду. В холле я подумала: «Я хочу домой. Я ненавижу Пенмаррик. Ненавижу».
Я вышла на улицу: передо мной была подъездная дорожка, ведущая к деревьям у ворот, где дикая рощица поднимала ветки деревьев к лазурному корнуолльскому небу. Я пересекла лужайку; солнце грело спину, а пустошь вдали, где дрожало горячее марево, казалось, таинственным образом манила меня.
Я шла и шла. Я дошла до Сент-Джаста, миновала его и двинулась по дороге к пустоши, которая простиралась до самого прихода Зиллан. Пустошь была серо-зеленой, блестела на летнем солнце, а скалы Карн-Кениджек показывали острыми зазубренными пальцами в сияющее летнее небо.
Я остановилась и обернулась.
Марк шел за мной на некотором расстоянии, и, когда я остановилась, тоже остановился. Я ничего не слышала, но мне показалось, что он меня позвал. Я повернулась и опять побрела по вереску в Зиллан.
Я шла долго. У меня начали болеть ноги, поэтому я сняла элегантные туфли и босиком побрела по пустоши в прошлое, пока мысленно не оказалась на грязных, вонючих улочках Сент-Ивса. И неожиданно я увидела своего отца: он возвращается с моря, мой бедный, веселый, щедрый отец, который всегда был добр ко мне. Он спрашивал, где сейчас мать и где ее найти. Я увидела цветные ставни Шримп-стрит, грубых моряков, разбитые бутылки, пьяные драки. Голод, нужду, тяжелые времена. Я снова услышала, как женщина из Евангелистской миссии говорит: «Цена греха — смерть, моя девочка, не забудь об этом»; услышала, как священник шепчет: «Бедное дитя, какой печальный случай»; услышала, как, прижимая меня к себе, Гризельда, моя дорогая Гризельда, кричит им: «Она мне родственница! Я буду ее содержать! Пока я дышу, вы ее у меня не отнимете!» И я подумала: «Я хочу к Гризельде. И больше ни к кому. Только к Гризельде. Я пойду к Гризельде, потому что Гризельда всегда на месте, с самого первого дня и по сию пору».
Я запуталась, подумав, что она живет в маленьком коттедже в Морве, и только через минуту вспомнила, что теперь у нее коттедж в Пенмаррике. Значит, я шла не туда, и каждый мой шаг уносил меня все дальше от нее, но я все равно не вернулась.
Я шла в приход Зиллан.
Я шла и шла, иногда останавливалась, чтобы посмотреть, не приблизился ли Марк, но он следовал за мной все на том же расстоянии. В какой-то момент мне показалось, что я осталась одна на пустоши, что я опять — жена фермера, урвавшая десять минут драгоценного безделья… Наконец передо мной показалась разрушенная стена Чуна.
Я вошла во внутренний круг руин и остановилась. Там было тихо, огромные камни защищали от ветра. Я неподвижно стояла среди папоротника-орляка и мягкой травы, а взглянув через плечо, увидела, что Марк идет ко мне по вереску.
Когда он подошел, я увидела, что его глаза опять заволокло дымкой, рот крепко сжат, а лицо словно закрыто от меня — оно ничего не выражало. Мы стояли футах в двух друг от друга полных десять секунд, а потом, ступая по древней земле, он пересек разделявшее нас пространство и медленно, осторожно коснулся моих рук своими пальцами.
Я закрыла глаза, почувствовала, как слезы горячими иглами закололи мне веки, и наклонила голову вбок, но он все равно нашел мои губы. Неожиданно колени мои ослабели, дрожь пробежала по телу, и я почувствовала жар желания.
— Прости, — сказал он.
И все. Больше никаких объяснений. Просто холодное: «Прости», произнесенное голосом, который я так любила. И я простила ему все, потому что любила его, потому что никогда раньше и не предполагала, как важно мне было, чтобы он меня тоже любил. Он женился на мне, потому что любил меня, и не оставил в одиночку бороться за ферму Рослин. Ничто не имело значения, раз он меня любил, ничто на свете! И когда я взглянула ему в лицо и увидела, что он меня все еще любит, я прижалась к нему на долгую потрясающую секунду. Мы обнимались под жарким сентябрьским солнцем. Объятия становились все головокружительней, все невыносимей; наконец мы легли в тени замковых руин, и там, на жесткой земле корнуолльской пустоши, он любил меня так страстно, что было зачато мое самое любимое дитя.
Глава 5
К этому времени маленький Генрих был старшим сыном все увеличивающейся семьи. Его сестра Матильда родилась в 1156 году. В 1157 году во дворце Бомонт, в Оксфорде, родился еще один сын, которого окрестили Ричардом… Королева всегда бывала погружена в заботы и каждый год подолгу принуждена была жить в изоляции. Это предоставляло Генриху широкие возможности для нарушения супружеской верности…
Альфред Дагган. «Дьявольский выводок»1
Когда я поняла, что снова в положении, то очень расстроилась. Прежде всего, я чувствовала раздражение оттого, что забеременела, не собираясь этого делать, как какая-нибудь утонченная женщина, которая не имеет представления о том, как этого можно избежать, но вскоре раздражение сменилось страхом — мне предстояло признаться Марку. Но тайное удовлетворение и облегчение уменьшало даже этот страх; испытание новогодним балом в Пенмаррике можно было отложить еще ненадолго. Придется расширить детскую, нанять помощницу няне, обрадовать Маркуса тем, что скоро у него появится братик, с которым можно будет играть…
И все же прежде всего нужно сказать Марку, что скоро у него будет еще один сын.
В то время мы были в Лондоне; после эпизода в Чуне я сказала Марку, что поеду с ним за границу, как только он пожелает, но он был настолько благороден, что в качестве компромисса предложил провести несколько недель в столице вместо более утомительного путешествия на континент. В Лондоне мы обнаружили, что все только и говорят, что о книгах — скандально знаменитой «Желтой книге» Обри Бердсли и более невинной «Книге джунглей» Киплинга. Мне так не терпелось увидеть скабрезные рисунки Бердсли, что я уже подумывала, не достать ли тайком эту книжку, но Марк купил ее совершенно открыто и оставил в незапертом ящике, так что я могла заглядывать в книгу, стоило мужу отвернуться. Он сказал, что рисунки «умны, но поверхностны» и «не вполне в его вкусе». Я вскоре поняла, что они и не в моем вкусе, они оказались слишком странными, чтобы потрясти меня своей откровенностью. Впрочем, я не призналась, что разочарована, поскольку считать их шокирующими было модно, просто переключила свое внимание на другие события культурной жизни. Мы ходили на концерты, слушали новую симфонию Чайковского, премьера которой состоялась годом раньше, ходили в театр, наслаждаясь всем, начиная от оперетт Гилберта и Салливана и заканчивая ужасно мрачными пьесами иностранного драматурга Ибсена. Мы бывали в картинных галереях, ужинали в модных ресторанах и иногда совершали светские визиты, которые страшно действовали мне на нервы. Наконец, по прошествии нескольких недель, я собралась с духом и сходила к врачу на Уимпол-стрит.
— …Так что для того, чтобы наслаждаться оперой, не надо иметь музыкального слуха, — говорил в тот вечер за ужином Марк. — Опера, независимо от музыки, сама по себе замечательное представление. Конечно, эти новые произведения Рихарда Штрауса отвратительны, но некоторые итальянские композиторы… В чем дело?
Когда страшишься чего-либо несколько часов подряд, ожидание частенько бывает хуже самого события. На долгую минуту после того, как я сообщила ему новость, он замер, а у меня от страха начало покалывать голову, но потом он пожал плечами, улыбнулся и сказал непринужденно:
— Ах, после той истории! Как нелепа она была! Мне следовало бы знать, что спорить бессмысленно.
Я натянуто произнесла:
— Я не хотела этого, Марк. Я понимаю, что ты сердишься, но…
— Дорогая, какое право я имею сердиться? Ты не могла забеременеть без меня. Давай забудем ту дурацкую ссору, и все.
Так что я больше не пыталась извиняться, но чувствовала себя разбитой и была уверена, что Марк подозревает, будто я забеременела специально. По дороге домой он очень заботился обо мне, мы даже начали вместе обсуждать, как назовем ребенка, но в новогодние праздники, после долгого перерыва, он опять погрузился в свою работу по истории, а в феврале уехал на три недели в Лондон, чтобы поработать там. Я ужасно по нему скучала. Я терпеть не могла есть в одиночестве в огромной столовой, меня раздражала церемонность слуг, торжественно вносящих каждое блюдо, я ненавидела в одиночестве сидеть по вечерам в гостиной. По утрам я приходила в детскую, но Маркус, хотя и был очарователен, не мог составить мне компанию, а у Марианы резались зубки, и она ужасно капризничала. Днем я пыталась заниматься делами прихода и корреспонденцией, но боялась отсылать письма, прежде чем Марк убедится в отсутствии там ошибок, и нервничала, не зная, что писать. Трудно было придумать, как проводить время. Когда Марк наконец вернулся домой, я была несказанно рада видеть его.
