— Посмотри-ка, — прошептал молодой человек, знаком указывая на дверь кабинета, где скрылся граф Мюффа.
Оба взглянули. Дверь чуть-чуть дрожала, словно колеблемая дыханием. Наконец она с необычайной медлительностью закрылась без малейшего шума. Они молча усмехнулись. И глупый же, должно быть, сейчас вид у графа, когда он сидит там один!
— Кстати, — спросила она, — ты читал статью Фошри обо мне?
— Да, «Золотая муха», — ответил Дагнэ, — я не говорил тебе о ней, потому что боялся тебя огорчить.
— Огорчить? Почему? Его статья очень длинная.
Она была польщена, что в «Фигаро» занимались ее особой. Если бы не объяснения парикмахера Франсиса, который принес ей газету, она бы даже не поняла, что речь идет о ней.
Дагнэ посмотрел на нее снизу вверх и ухмыльнулся с обычной насмешкой. В конце концов, раз она довольна, остается и всем быть довольным.
— Позвольте! — крикнул лакей, державший обеими руками мороженое и разъединивший их.
Нана шагнула к маленькой гостиной, где ждал Мюффа.
— Ну, что ж! Прощай, — сказал Дагнэ. — Иди к своему рогоносцу.
Она снова остановилась.
— Почему ты называешь его рогоносцем?
— Да потому, что он рогоносец, черт возьми!
Она снова прижалась к стене, чрезвычайно заинтересованная.
— А! — только и сказала она.
— Как, ты не знала? Его жена живет с Фошри, голубушка моя… Это, должно быть, началось еще в деревне… Сейчас, когда я шел сюда, Фошри меня покинул, и я подозреваю, что сегодня вечером у него на квартире назначено свидание. Кажется, они придумали какую-то поездку.
Нана онемела от волнения.
— Я так и догадывалась! — сказала она наконец, хлопнув себя по ляжкам. — Я сразу это поняла, как только увидела ее тогда, на дороге… Подумать только, порядочная женщина, и обманывает мужа! Да еще с этой сволочью Фошри! Вот уж он ее кой-чему научит.»
— Ну, — злобно прошептал Дагнэ, — это у нее не первый. Она, может быть, знает столько же, сколько он.
Нана была возмущена, у нее вырвалось восклицание:
— Ну и публика! Экая грязь!
— Позвольте! — крикнул лакей, снова разъединяя их; он был нагружен бутылками.
Дагнэ притянул Нана к себе и на минуту задержал ее, взяв за руку. Он заговорил тем кристальным голосом с гармоничными переливами, который создавал ему успех у женщин.
— Прощай, милая… Знаешь, я все так же люблю тебя.
Она высвободилась и, улыбаясь, ответила; ее слова заглушали громовые крики «браво», от которых сотрясалась дверь гостиной.
— Глупый, все кончено… Впрочем, это ничего не значит. Заходи как-нибудь на днях, побеседуем.
И снова очень серьезно, с тоном оскорбленной в своих лучших чувствах мещанки, она добавила:
— Ах, так он рогат… Это досадно, мой милый. Мне всегда были противны рогоносцы.
Когда Нана вошла, наконец, в отдельный кабинет, она увидела, что Мюффа сидит на узком диване, бледный, покорный, и нервно перебирает пальцами бахрому скатерти. Он не сделал ей никакого упрека. Она же была очень растрогана, но к чувству жалости у ней примешивалось презрение. Ах, бедняга, как недостойно обманывает его какая-то гадкая женщина! Ей хотелось броситься к нему на шею и утешить его. Хотя, в сущности, это справедливо. Он вел себя с женщинами, как идиот, — это послужит ему впредь уроком. Но жалость все же одержала верх. Нана не бросила его, съев устрицы, как предполагала раньше. Они пробыли в «Английском кафе» не более четверти часа и вместе отправились к ней на бульвар Осман. Было одиннадцать часов; до двенадцати она сумеет найти предлог ласково выпроводить его.
Из предосторожности она еще в передней отдала Зое распоряжение:
— Ты постереги того и уговори его не шуметь, если этот будет еще у меня.
— Ну куда же я его дену, сударыня?
— Пусть посидит на кухне, — так будет вернее.
Мюффа уже снимал в спальне сюртук. В камине ярко пылал огонь. То была все та же комната с мебелью палисандрового дерева, обоями и креслами, «обтянутыми тканью с крупными синими цветами по серому полю. Дважды Нана мечтала переделать ее — в первый раз она хотела всю ее обить черным бархатом, а во второй — белым атласом с розовыми бантами; но как только Штейнер соглашался и давал ей необходимые на ремонт деньги, она проедала их. Она удовлетворила только один свой каприз — положила перед камином тигровую шкуру и на потолок повесила хрустальный ночник.
— Мне не хочется спать, я не лягу, — сказала она, когда они остались одни в комнате и заперли дверь на ключ.
Граф покорно подчинился ей, он больше не боялся, что его увидят. Его единственной заботой было не рассердить ее.
— Как хочешь, — пробормотал он.
Тем не менее, прежде чем сесть к камину, он снял ботинки. Одним из любимых удовольствий Нана было раздеваться перед зеркальным шкафом, где она видела себя во весь рост. Она снимала решительно все, вплоть до сорочки, и, оставшись голой, долго разглядывала себя, забывая весь мир. Она страстно любила свое тело, восторженно любовалась атласной кожей и гибкой линией стана; эта самовлюбленность делала ее серьезной, внимательной и сосредоточенной. Часто парикмахер заставал ее в таком виде, но она даже не оборачивалась. В таких случаях Мюффа сердился, а она только удивлялась. И чего он злится? Ведь она делала это для собственного удовольствия, а не для других.
В тот вечер, желая получше разглядеть себя в зеркале, она зажгла шесть свечей в стенных подсвечниках. Но уже спуская сорочку, она вдруг остановилась, чем-то озабоченная; с губ ее сорвался вопрос:
— Ты не читал статьи в «Фигаро»? Газета на столе.
Она вспомнила улыбку Дагнэ, и у нее мелькнуло подозрение. Если только Фошри оклеветал ее, уж она ему отомстит.
— Говорят, там идет речь обо мне, — продолжала она, притворяясь равнодушной. — Ты как полагаешь, голубчик, а?
И, спустив сорочку, она простояла голой, пока Мюффа не кончил читать. Граф читал медленно. В статье Фошри, озаглавленной «Золотая муха», говорилось о проститутке, происходившей от четырех или пяти поколений пьяниц; нищета и пьянство, передававшиеся по наследству от одного поколения к другому, выродились у нее в сильную половую невоздержанность. Она выросла в предместье, была детищем парижской улицы; рослая, красивая, с прекрасным телом, точно растение, возросшее на жирной, удобренной почве, она мстила за породивших ее нищих и обездоленных. Нравственное разложение низов проникало через нее в высшее общество и, в свою Очередь, разлагало его. Она становилась стихийной силой, орудием разрушения и, сама того не желая, развращала, растлевала Париж своим белоснежным телом. В конце статьи она сравнивалась с мухой, золотой, как солнце, мухой, слетевшей с навозной кучи; мухой которая всасывает смерть с придорожной падали, а потом жужжит, кружится, сверкает, точно драгоценный камень, и отравляет людей одним лишь прикосновением, влетая в их дворцы через открытые окна. Мюффа поднял голову и устремил пристальный взгляд на огонь.
— Ну? — спросила Пана.
Но граф ничего не ответил. Он как будто хотел еще раз прочесть статью. Холодная струя пробежала у него от затылка к плечам. Статья была написана из рук вон плохо, какими-то обрывками фраз, изобиловала терминами, полными неожиданных преувеличений, и странными сопоставлениями. Тем не менее чтение ее ошеломило графа, внезапно пробудив в нем то, о чем он избегал за последнее время думать.
Наконец он поднял голову. Нана углубилась в восторженное самолюбование. Она нагибалась, внимательно разглядывая в зеркале маленькую коричневую родинку над правым бедром; она трогала ее кончиком пальца, еще больше запрокидывалась, чтобы родинка выступила рельефней, находя, очевидно, что она здесь очень забавна и красива. Потом Нана стала изучать себя еще более подробно; это занимало ее, возбуждало в ней любопытство порочного ребенка. Она всегда поражалась, когда смотрела на себя в зеркало: у нее был удивленный вид молодой девушки, вдруг обнаружившей у себя признаки половой зрелости. Она медленно развела руки, выставила вперед свой торс располневшей Венеры, перегнула стан, рассматривая себя сзади и спереди, остановила взор на профиле груди, на суживающейся книзу линии бедер. И, наконец, придумала развлечение, которое, по-видимому, очень ей понравилось: стала раскачиваться то налево, то направо, расставив колени, перегибаясь всем телом, делая беспрерывно судорожные движения, точно восточная танцовщица, танцующая танец живота.
Мюффа не спускал с нее глаз. Она пугала его. Газета выпала у него из рук. В эту минуту ясновидения он презирал себя. Да, это так: в три месяца она изменила всю его жизнь. Он чувствовал, что развращен до мозга костей грязью, о существовании которой и не подозревал. Теперь все в нем насквозь прогнило. На мгновение он осознал все последствия зла, увидел, какое разложение внесла эта разрушительная сила: сам он отравлен, в семье распад, общество трещит и рушится. Но он был не в силах оторвать глаз от Нана, он в упор смотрел на нее, тщетно стараясь проникнуться отвращением к ее наготе.
