— Нет. Странно, но ни единого разочка.
— Да, странно. Мне казалось, мы все будем часто друг с другом сталкиваться. Ханна вот мне попадалась уже несколько раз. И Майкл X. тоже. — После паузы она сказала: — До меня доходил слух, что у Рут неудачно прошла первая выемка. Слух есть слух, но мне не раз это говорили.
— Я тоже слышала, — подтвердила я.
— Бедная Рут.
Мы немножко помолчали, потом Лора спросила:
— Это правда, Кэти, что они теперь позволяют тебе выбирать доноров?
Тон у нее не был обвиняющим, как у некоторых, поэтому я кивнула и ответила:
— Не всегда. Просто у меня с некоторыми донорами все получилось неплохо и после этого они иной раз идут мне навстречу.
— Если так, — сказала Лора, — то почему бы тебе не стать помощницей Рут?
Я пожала плечами.
— Я думала об этом. Но не уверена, что это будет правильно.
Взгляд Лоры стал озадаченным.
— Но вы же были такие близкие подруги!
— Да, были. Но со мной — как и с тобой, Лора. Под конец все изменилось к худшему.
— Верно, но это было тогда. Сейчас ей тяжко пришлось. И я слышала, что у нее и с помощниками все шло не гладко. Ей много раз их меняли.
— Неудивительно, — заметила я. — Представь себе: ты — помощница Рут.
Лора засмеялась, и на мгновение глаза у нее стали такие, что я подумала: сейчас наконец что-нибудь отмочит. Но огонек тут же погас, и она просто продолжала сидеть с усталым видом.
Мы еще чуть-чуть потолковали о ее трудностях — большей частью об одной медсестре, которая, судя по всему, имела на нее зуб. Потом мне настало время уезжать, и я потянулась было к ручке двери, говоря, что мы побеседуем еще при следующей встрече. Но мы обе к тому моменту отчетливо сознавали, что обошли одну вещь молчанием, и, мне кажется, обе чувствовали, что расстаться вот так будет неправильно. Я сейчас более или менее уверена, что в мыслях у нас в ту минуту было в точности одно и то же. Потом Лора сказала:
— Как чудно́. Думать, что там ничего уже нет.
Я опять повернулась на сиденье к ней лицом.
— Да, странное чувство, — сказала я. — Я все никак поверить не могу.
— Просто чудно, — повторила Лора. — Казалось бы — какая мне разница сейчас? А есть почему-то разница.
— Я хорошо тебя понимаю.
Только после этих фраз, где речь шла о закрытии Хейлшема, мы вдруг стали наконец по-настоящему близки, и в каком-то порыве мы обнялись — не столько чтобы утешить друг друга, сколько ради Хейлшема, словно бы подтверждая, что он жив в памяти у нас обеих. Потом мне пора уже было бежать к своей машине.
Слухи о том, что Хейлшем закрывается, начали доходить до меня примерно за год до этой встречи с Лорой. Доноры и помощники спрашивали меня об этом мимоходом, словно бы думая, что я все должна знать доподлинно: «Ты ведь из Хейлшема, да? Правду говорят или нет?» В таком вот духе. Потом однажды, выходя из клиники в Суффолке, я столкнулась с Роджером К. — тоже из Хейлшема, на год младше меня, — и он сказал, что это совершенно точно должно вот-вот произойти. Хейлшем закроют со дня на день, и имеется план продать землю и строения какой-то сети отелей. Помню мою первую реакцию на его слова. Я спросила: «Но что же теперь будет со всеми воспитанниками?» Роджер подумал, что я имею в виду тех, кто сейчас находится там, — детей и подростков, нуждающихся в опекунах, — и с обеспокоенным видом начал рассуждать о том, что их придется переводить в другие заведения по всей Англии, иные из которых не идут с Хейлшемом ни в какое сравнение. Но мой вопрос, конечно, был не об этом. Я имела в виду нас — меня и всех, с кем я выросла, доноров и помощников, разбросанных по стране, обособленных, но каким-то образом связанных местом, откуда мы явились.
Ночью после этого разговора, пытаясь уснуть в мотеле, я долго думала о том, что произошло несколько дней назад. Я была тогда в одном приморском городке на севере Уэльса. Все утро шел сильный дождь, но во второй половине дня перестал, и немножко выглянуло солнце. Я возвращалась к своей машине по одной из этих длинных прямых дорог вдоль берега. Людей кругом видно не было, и ничто поэтому не разрывало тянувшуюся вдаль цепочку мокрых плит, на которую я смотрела. Потом вдруг подъехал фургончик, остановился шагах в тридцати впереди меня, и из него вышел мужчина в клоунской одежде. Он открыл багажное отделение и достал связку наполненных гелием детских шариков, десяток или чуть больше; какое-то время он стоял наклонившись, шарики держал одной рукой, а другой копался в машине. Подойдя ближе, я увидела, что у каждого шарика имеются нарисованное личико и торчащие уши, и вся эта семейка словно бы ждала сейчас хозяина, пританцовывая над ним в воздухе.
Потом клоун выпрямился, закрыл машину и пошел в ту же сторону, что и я, на несколько шагов впереди меня — в одной руке чемоданчик, в другой шарики. Берег был длинный и прямой, и я шла за этим человеком, казалось, целую вечность. Порой мне становилось из-за этого неловко, и я даже думала, что клоун может обернуться и сказать что-нибудь неприятное. Но мне надо было именно туда, других вариантов я не видела, поэтому так мы и шли, клоун и я, дальше и дальше по пустой мощеной дороге, еще не высохшей после утреннего дождя, и шарики все время толкались и улыбались мне сверху вниз. Я то и дело переводила взгляд на кулак мужчины, куда сходились бечевки всех шариков, надежно скрученные воедино и чувствовалось, что он крепко их держит. И все равно я беспокоилась, как бы одна из бечевок не вырвалась и шарик не улетел в дождевые облака.
Лежа без сна в ту ночь после разговора с Роджером, я все время видела опять эти шарики. Закрытие Хейлшема представлялось мне так, словно подошел кто-то с ножницами и перерезал бечевки чуть выше места, где они сплетались над кулаком клоуна. С этого момента не осталось бы ничего, что реально соединяло бы шарики между собой. Делясь со мной новостью насчет Хейлшема, Роджер заметил, что не видит для таких, как он или я, особой разницы, и в каком-то смысле, может быть, он и прав. И все же мне как-то не по себе стало от мысли, что там уже не будет как раньше: к примеру, что опекунши вроде мисс Джеральдины не будут больше водить группы малышей вокруг северного игрового поля.
Я упорно, месяц за месяцем размышляла потом о закрытии Хейлшема и о всех его неявных последствиях. И похоже, мне стало приходить в голову, что многое, к чему я думала приступить когда-нибудь позже, надо делать сейчас, иначе это не будет сделано вовсе. Не то чтобы я прямо запаниковала, но было отчетливое ощущение, что ликвидация Хейлшема сдвинула все вокруг со своих мест. Вот почему слова Лоры о том, чтобы я стала помощницей Рут, так на меня подействовали, хоть я вначале и не проявила энтузиазма. Словно какая-то часть меня приняла такое решение раньше и разговор с Лорой просто открыл мне на это глаза.
Я приехала первый раз в реабилитационный центр Рут в Дувре — современный, с белыми кафельными стенами — всего через несколько недель после встречи с Лорой. С момента первой выемки у Рут, которую, как сказала Лора, она перенесла неважно, прошло месяца два. Когда я открыла дверь палаты, она сидела на краю кровати в ночной рубашке; увидев меня, она просияла и встала, чтобы обняться, но почти сразу ей пришлось снова сесть. Она сказала, что я отлично выгляжу, что прическа мне очень идет. Я не осталась в долгу, и все полчаса, что длился разговор, нам обеим, думаю, было действительно хорошо друг с другом. Беседовали о самом разном — о Хейлшеме, о Коттеджах, о том, чем мы занимались дальше, — и казалось, что мы можем так до бесконечности. Словом, обнадеживающее начало — намного лучше, чем я ожидала.
Тем не менее во время той первой встречи ни слова не было сказано про то, как мы расстались. Кто знает — может быть, затронь мы эту тему сразу, все потом было бы у нас по-другому? Мы просто обошли это молчанием и, поговорив сколько-то, словно бы согласились считать, что ничего между нами тогда не произошло.
Для первого раза это, вполне допускаю, было и здорово, но с тех пор как я официально сделалась ее помощницей и мы начали видеться регулярно, все отчетливей становилось ощущение, что у нас что-то не складывается. Я завела обычай приезжать три-четыре раза в неделю с минеральной водой и пакетом ее любимого печенья, и все, казалось, должно было идти как нельзя лучше — но не тут-то было. Принимались о чем-нибудь говорить, о чем-нибудь вполне нейтральном — и вдруг без всякой видимой причины умолкали. Или, делая над собой усилие, поддерживали разговор, но чем дальше, тем он становился натужней и искусственней.
Потом я однажды шла к ее палате по коридору и услышала, что в душевой напротив ее двери кто-то есть. Я догадалась, что это Рут, и поэтому решила войти в палату и в ожидании встала у окна, за которым открывался далекий вид поверх множества крыш. Минут через пять появилась Рут, завернутая в полотенце. Честно говоря, я приехала примерно на час раньше обычного, и все мы, я думаю, чувствуем себя немножко беззащитными после душа, когда на нас нет ничего, кроме полотенца. И все-таки меня поразило, какая тревога возникла у нее на лице. Попробую объяснить это получше. Разумеется, я предполагала, что она будет немного удивлена. Но все дело в том, что, когда она уже сообразила, что к чему, и узнала меня, была буквально секунда, может, чуть больше, когда она продолжала смотреть на меня если не со страхом, то уж точно с подозрением. Словно она долго-долго ожидала от меня чего-то нехорошего и теперь подумала, что наконец этот момент настал.
