винят тех, кто уже стал жертвой эпидемии. Но какие-то из этих конспирологических повествований могут служить достойному похвалы стремлению привлечь внимание к обычно немыслимой теме участия США в разработке биологического оружия и, что еще важнее, порой к постыдной практике фармацевтической промышленности, биомедицинских исследований и органов государственного регулирования наподобие Управления по контролю за продуктами и лекарствами.
Кроме того, эти концепции указывают на то, что официальные версии происхождения СПИДа (самая известная из них — теория, связанная с африканской зеленой обезьяной, но существует также и гипотеза Ричарда Престона, согласно которой СПИД является экологической местью тропических лесов) так же невероятны, как и альтернативные конспирологические версии. Не исключено, что конспирологические теории СПИДа вводят в заблуждение и сами выросли из заблуждений, но они способны указать путь к пониманию взаимопроникновения человеческого тела и глобального тела политики.
Рассказ Горовица о сговоре Киссенджера и Галло, объединяемых мальтузианскими целями, несомненно, бьет мимо цели как своими выводами, так и своими деталями. Но собранные им наблюдения о сговоре правительства, военных и корпоративной науки ведут к анализу, который мало кто готов проделать. Прослеживать связи (будь то эпидемиологические или заговорщические) между индивидуальной и национальной иммунными системами в эпоху СПИДа стало пугающе трудной задачей не в последнюю очередь потому, что когда-то безопасное параноидальное разделение между «я» и другим стало размываться.
Какие-то конспирологические работы упрощают эти сложные взаимосвязи, обвиняя какого-нибудь одного злобного заговорщика и называя какой-нибудь один момент в происхождении вируса иммунодефицита человека. Зато другие формы уже небезопасной паранойи вслушиваются в это пугающее взаимопроникновение телесного и корпоративного, предлагая объяснения, которые колеблются между буквальным и метафорическим и размывают границу между ними. Следовательно, сценарии телесной паники могут обеспечить насыщенный, пусть и искаженный, способ представления форм взаимосвязи человеческого тела и тела государства, точные карты которых не созданы до сих пор.
«Против нашей воли»
Отдельные теории заговора, с которыми мы сталкивались до сих пор, в конечном итоге разрастаются, превращаясь в тщательно продуманные, оснащенные множеством подробностей конструкции. От убийства Кеннеди до сериала «Секретные материалы» эти причудливые построения нередко угрожают затянуть все вокруг в водоворот всепоглощающей воли к интерпретации.
Вместе с тем многие американцы пользуются конспирологической риторикой, не развивая при этом законченных теорий заговора и не разделяя полностью те самые теории, которые они действительно развивают. Контуры заговора очерчивают нестройные подозрения по поводу того, что повседневная жизнь контролируется крупными невидимыми силами, а не является результатом простого совпадения.
Эти страхи зависают где-то между буквальным и метафорическим, убеждением в том, что сегодняшнюю ситуацию нельзя объяснить без какой-нибудь теории заговора, и сомнением в том, что какой-либо заговор действительно существует. Вопрос о том, насколько буквально следует воспринимать эти обвинения, порой становится решающим в стремлении людей, силящихся понять и выразить окружающий их мир. В борьбе за то, чтобы дать название — и найти кого-нибудь, кого можно обвинить, — тому, что Бетти Фридан, как известно, окрестила «проблемой без названия», феминистские авторы часто обращаются к конспирологической риторике.
В 1990 году Наоми Вулф завоевала широкую известность благодаря своей книге «Миф о красоте», в которой она анализировала положение женщин, по-прежнему страдающих от угнетения, несмотря на кажущиеся успехи женского движения, достигнутые на протяжении нескольких десятилетий. Перечислив во введении уловки «теперь уже сознательной рыночной манипуляции» со стороны индустрии питания, косметики и порнографии, Наоми Вулф настойчиво утверждает, что «это не теория заговора». А рассказав о том, как «срочно потребовалась идеология, заставляющая женщин чувствовать себя „никчемными“, чтобы противостоять феминизму, заставившему нас думать, что мы чего-нибудь да стоим», она заявляет, что эта точка зрения «не предполагает какого-то заговора».
Другой пример: в предисловии к книге «Обратная реакция», в которой объединен берущий начало в «Мифе о красоте» анализ современного антифеминизма, Сьюзен Фалуди совершает похожий риторический маневр. После краткого обзора симптомов антифеминизма, которым посвящена ее книга, она предупреждает читателя о том, что «обратная реакция не является заговором».
Почему писательницы, подобные Вулф и Фалуди, должны гак явно настаивать на том, что их анализ нельзя считать теорией заговора? Хочется сказать, что за последние тридцать лет метафора заговора сыграла важную роль в развитии популярной американской феминистической литературы, вызванном ее стремлением договориться по поводу «проблемы без названия» и найти подходящий для нее термин. С одной стороны, конспиративисгские тропы оказались ключевыми не только при постановке вопросов о вине, ответственности и действии, но и при увязывании личного и политического в одну универсальную метафору, вокруг которой могло бы объединиться женское движение.
С другой стороны, в последние годы некоторые феминисты-ученые постструктуралистского толка спорят с популярным феминизмом вообще и с так называемым жертвенным феминизмом в частности как раз потому, что они опираются на модель социальной обусловленности, которая не обязательно является конспирологической. В этой главе речь пойдет о том, как модель заговора помогла сформировать сплоченное феминистическое движение и, в то же время, стала источником разногласий в рядах феминистских мыслителей.
* * *
Опубликованная в 1963 году книга Бетти Фридан «Тайна женственности» завоевала мгновенный успех, оставаясь в списке бестселлеров New York Times почти два года. Несомненно, своей популярностью «Тайна женственности» отчасти была обязана живому стилю, в котором она написана: многие отрывки читаются как настоящий триллер, а Фридан предстает детективом-одиночкой, отыскивающим ключи к разгадке непостижимой тайны.
Автор пишет, как она слушала домохозяек «среднего класса», рассказывавших о своей неудовлетворенности семейной жизнью, пока «постепенно не начала понимать, что эта проблема без названия касается бесчисленного множества женщин в Америке». Так, после своей первой вылазки в пригороды Фридан пишет следующее:
«Я рассказала обо всем своему консультанту [психоаналитику] и отметила, что ни одна из четырех женщин, казавшихся „удовлетворенными“, не была только лишь домохозяйкой, а одна из них вообще работала по своей профессии. „Это просто совпадение“, — сказал он. Но я сомневалась, что это было совпадением»..
По мере продвижения поисков тихий голосок сомнения (возможно, именно тот, что разговаривает с Марлоу в детективах Реймонда Чандлера) звучит все громче и настойчивей, потому что разрозненные фрагменты головоломки начинают складываться в цельную картину:
«Все они были красивыми, умными американками, можно было позавидовать их были домам, мужьям, детям и личной одаренности. Так почему же многими из них управляли? Потом, увидев, что одна и та же модель повторяется снова и снова в похожих пригородах, я поняла, что вряд ли это было совпадением».
Фридан считает совпадения признаком заговора. Она находит «множество подсказок, беседуя в пригородах с врачами, гинекологами, акушерками, докторами, наблюдающими за детьми, нуждающимися в специальном уходе, педиатрами, школьными методистами, преподавателями колледжей, консультантами по
