знал, что со мной делать, а тетя очень любит детей. Я тогда каждый день с ней проводил, а потом папа меня забрал. Я думал, мы сегодня вместе поужинаем… а она так быстро ушла.
Я всхлипываю, давая себе передышку.
– Но я не могу обижаться на папу. Это он должен обижаться на меня. Потому что я сделал ему этот день самым плохим в жизни. Как я могу обижаться на него? Но мне… Но мне почему-то так плохо…
Я реву и реву, уткнувшись в слона и пропитывая его слезами и непонятными сложными чувствами, которые находят на меня. Бу терпеливо слушает, податливый и мягкий. Я говорю и говорю ему свои секреты, и мне становится легче. Постепенно глаза слипаются, и я засыпаю прямо в шкафу.
Я не слышу, как папа поднимается в мою комнату. И поначалу даже не слышу, как он зовет меня. А потом он открывает шкаф и видит внутри меня. Зареванного. В обнимку с плюшевым слоном. Я понимаю, как выгляжу для него сейчас. Как обычный шестилетний мальчик. Это отражается в папином взгляде, и я в полном ужасе.
– Финард, ты уже должен быть в постели, – сурово говорит папа. – Тебе нужно соблюдать режим. И тебе придется отказаться от глупых и бесполезных вещей, если ты хочешь добиться чего-то в жизни. Ты ведь понимаешь, о чем идет речь?
Я испуганно смотрю на слона и киваю.
– Выброси его, – спокойно говорит папа. – Тете не скажем. Завтра я скорректирую твою программу обучения.
Я хватаю Бу и бегу вниз, на кухню, где у нас мусоропровод. В груди все грохочет. Я выбираю значок «Ткань», и внутри что-то движется, подставляя нужную трубу. Я торопливо открываю мусороприемник и замираю, не в силах затолкать Бу в эту холодную металлическую бездну. Он смотрит на меня черными глазами-бусинками, и я вдруг с ужасом понимаю, что Бу не хочет туда. Там, куда он попадет, его искромсают на куски и пустят на переработку. Я держу его на вытянутых руках. Сердце так сильно бьется, что меня подташнивает. Нет, я не могу. Я не могу так поступить со своим другом. Я судорожно ищу глазами место, куда можно его спрятать. Может, за морозильным ларем, где папа хранит свои образцы? До кладовки всего пара шагов, это смежная с кухней комната, и дверь в нее находится прямо слева от мусоропровода. Нужно только открыть ее и забежать внутрь. А потом я куда-нибудь перепрячу Бу.
Но тут раздаются шаги, и на кухню входит папа. Я цепенею, глядя в черные глаза слона. У меня по затылку скачут мурашки. Теперь я уже не успею сбегать в кладовку. И я не могу разочаровать папу после того, как он так обрадовался моему выбору и поверил в меня. Я пытаюсь убедить себя, что он прав. Я уже взрослый. Мне не нужны бесполезные вещи. Не нужны игрушки. Мне не нужен этот дурацкий плюшевый слон…
Папа стоит под кухонной аркой и наблюдает за мной. Я боюсь повернуть к нему голову. Боюсь увидеть разочарование в его глазах. И поэтому я заталкиваю Бу в металлическую трубу. Он большой и не сразу влезает целиком. Как будто цепляется за стенки мусоропровода своим длинным хоботом и неуклюжими лапами. Его глаза-бусинки тонут в темноте, но один все еще смотрит на меня. Он смотрит с надеждой.
– Простите, – шепчу я одними губами.
А потом закрываю дверцу и нажимаю кнопку «Утилизация».
Глава 9
Максий. Аморальное поведение
Отделенный мир, Западный Гедон, г. Тизой,
11 кления 1025 г. эры гедонизма
Бумажку с адресом добряка, который вызвался меня приютить, я бросил в урну возле ратуши. Я очень ценил заботу правительства, но кто сказал, что гедоскету нужно жилье? Ваш покорный слуга уже десять лет как отказался от квартиры и в холодное время года ночевал в кладовке Тонка-пина, нашего дворника. Он там хранил свои метлы и ведра, и мы прекрасно уживались.
Поэтому вместо указанной ночлежки я пошлепал в Квартал неудачников, дабы сперва побриться, а потом поагитировать народ. В последний раз брился я пять дней назад, и отросшая щетина меня здорово раздражала, потому что от волос я тоже отказался. Не то чтобы они мне сильно мешали. Просто я как гедоскет стремился избавиться от всего лишнего, а мне приходилось носить полотенце на бедрах, чтобы сохранять какие-то приличия, и это делало мой образ в собственных глазах слегка незавершенным. Вот я и решил в качестве эдакой компенсации сбривать волосы, брови, усы и бороду.
До Квартала неудачников я доехал на городской электричке, с интересом разглядывая город с высоты. В Тизое эстакады были не как наши, атлавские. Тут они доходили местами до двадцати метров, так что мне хорошо было видно этот забавный круглый город. В самом его центре, где мы встретились с Орландом Эвкали, находились старинные здания из желтого, белого и красноватого кирпича. Улочки там были узенькие, мощенные булыжником, отшлифованным до такой степени, чтобы ни один женский каблучок не застрял в щели между стыками, но при том вовсе не скользким. Я в этом убедился лично, пока шлепал босыми ногами за поливомоечной машиной. Камни оказались приятными, шероховатыми и, если приглядеться, все разных оттенков. Но никто этого, конечно же, не замечал. Какое им дело до камней, когда вокруг столько ресторанов, магазинов и всяческих увеселительных заведений?
Дальше от центра, между ровнехонькими линиями главных проспектов с эстакадами, что расходились от площади, как лучи от солнца, начинался хаос разнообразных застроек. Уровни тут не имели четкого разделения, и можно было с ума сойти от путаницы.
Я по своей дремучести сперва думал, что каждое кольцо вокруг центра – отдельный район. И что чем дальше от площади, тем хуже застройки. Но не тут-то было! С высоты я увидел, что самые роскошные строения: частные дома и огромные небоскребы – находились как раз-таки на окраине Тизоя. И даже за пределами этой самой окраины, поскольку город уже давно разросся за границы кратера, оставленного древним метеоритом. Он был эдакой амебой, выползшей из своей ямы то тут, то там. Где-то сильнее выдвинув щупальце, а где-то почти прижав его к краю. Дорожным строителям, должно быть, пришлось попотеть, чтобы сделать стены воронки такими пологими и проложить по ним удобные дороги наверх, к этим особнякам и высоткам. Там, наверное, находился десятый район.
В середине же котлован изображал из себя чашку осеннего салата[20] – все уровни в нем были перемешаны. Это
