Тут-то «Сосна» и предоставила в распоряжение вчерашнего нищего студента довольно изрядное поместье. Впрочем, жалованье Казанского оставалось сравнительно скромным, его размер никак не соответствовал столь обширным владениям. Его вид и замашки денди — вовсе не от богатства, а потому, что представителю солидной фирмы полагается выглядеть так. По сути же, Иосифу Марковичу все это в достаточной мере безразлично. Его увлекают само дело, азарт, работа ума, может статься, что и риск. Касательно всего прочего он неприхотлив до смешного. Окрестные мужики попытались было платить новому барину, чтобы разрешал пользоваться покосами. Но тот, не чувствуя себя их истинным собственником, деньги брать отказался.
— Да нельзя ж так, барин, — втолковывали чудаку смущенные крестьяне. — Коли не деньгами, чем же нам расплатиться?
— Ну, яйца приносите иногда, — буркнул нелепый помещик, растерянный еще больше их.
К его ужасу, благодарное население буквально завалило Казанского яйцами. Такой яичной лавины он совершенно не ожидал, но, как человек рассудительный, попробовал было извлечь из недоразумения пользу. Одно время яичница из десятка яиц заменяла Иосифу Марковичу завтрак, она же повторялась вместо обеда, потом он готовил ее себе на ужин. Увы: знакомый врач предупредил, что при этаком питании болезнь печени не заставит себя ждать, и с удобной привычкой пришлось распроститься.
— Зачем же он перестраивал поместье, если ему так чужды земные блага? — придрался я.
— Так это не для себя, — усмехнулась Завалишина. — У него брат актер, мечтает о столичных подмостках, о славе. Не очень-то удачливый молодой человек, но с пламенным честолюбием. Иосиф ему в своем поместье театр устроил, чтобы было где давать спектакли. Пока, конечно, любительские, но зато уж там брат может развернуться, как угодно. Он там и режиссер, и все роли первых любовников его, и никто не мешает…
Спору нет: такой Казанский был много интереснее того баловня судьбы, каким он мне представлялся. И это было, ох, плохо! Объятый унынием, я промямлил:
— Он вам очень дорог?
— Он умеет быть другом, — отвечала она.
Влюбленные, как никто другой, подвержены перепадам настроения. Я совсем было пал духом, но эти слова вознесли меня выше, чем я смел мечтать. Что-что, а другом быть умею и я. Как сорок тысяч Казанских! Рано или поздно она это поймет… (С чего я возомнил, что во мне таятся такие россыпи дружеских чувств? Какому молодому честолюбцу я построил театр у себя дома на собственные ограниченные средства? К какой бедной отдаленной родственнице заботливо ездил из другого города с кульками конфет и забавными анекдотами, специально накопленными, чтобы развеять ее печаль? Я даже Сидорову сто лет не писал… И тем не менее мне казалось, что такой дружбы, как моя, Елена не найдет ни в чьем сердце.)
— Николай Максимович! — Она глядела сконфуженно, почти робко. — Я все не решалась спросить. Но и не спросить не могу, простите! Тогда… когда вы только вернулись из Задольска, а здесь сидел Иосиф Маркович… Мы не смогли поговорить, потом началась эта злосчастная свистопляска с делом Пистунова… В тот вечер вы сказали, что ничего не удалось узнать. Но я точно помню, один раз у вас вырвалось: «Почти ничего»! Признайтесь: что-то все же было? Пусть вы не имеете права открыть, что именно, так ответьте просто, было или нет? Неужели тайна следствия даже этого не допускает?
— Наплевать мне на тайну следствия! — взорвался я. — Вам я сказал бы все, разве вы не видите? Но мои подозрения слишком странны. В них пока ничего нет, кроме дикой игры воображения. Если я начну это вам объяснять, боюсь, вы сочтете меня за помешанного.
Эта тирада так смахивала на пылкое признание, что я сам испугался. Но собеседнице, казалось, было не до того. Хотя считается, будто женщины всегда замечают подобные вещи, в тот момент я был почти уверен, что Завалишина не заметила ничего.
— Принять вас за помешанного невозможно, — возразила она строго. — Говорите. Я готова к любым странностям.
Нет, пожалуй, она меня все же поняла. Уж очень повелительно прозвучали последние слова. От недавних колебаний следа не осталось! Кажется, теперь она вполне уверилась в своей власти надо мной. И уже готова использовать ее! Я не был задет, о, нисколько. Напротив, я торжествовал. Ведь это было больше, чем дружба, о которой я еще недавно едва смел мечтать. Я заговорил с подчеркнутою сдержанностью, осмотрительно выбирая слова:
— След, который я надеялся найти, потерян. Я сказал вам правду. Но совершенно случайно я узнал, что до недавнего времени в тех краях появлялся один субъект, знакомый мне еще по московской поре, когда я учился в гимназии. Это уважаемый всеми пожилой господин, кажется, даже принятый в научных кругах. Никаких нарушений закона, насколько мне известно, за ним не числится. И вместе с тем моя интуиция подсказывает, что нет такого черного дела, на какое он был бы не способен. Мне случалось сталкиваться с разными людьми, в том числе с закоренелыми преступниками. Но даже среди них ни один не производил на меня такого впечатления. Это гений зла. К тому же его появление в Задольске само по себе настолько странно…
Напуганный выражением ее лица, я умолк. Елена была бледна как полотно и смотрела на меня огромными остановившимися глазами. Мы помолчали. Тишина была давящей. Должно быть, страх Елены был так велик, что передался мне. Я вдруг остро ощутил, что мы замкнуты в тесном, слабо освещенном пространстве комнаты. Что стены ее хрупки, а кругом царствует ледяная ночь. Бесконечный мрак наполнял город, землю, небо. Злая тьма таилась в углах, будто готовясь броситься исподтишка…
К счастью, от внимания Елены ускользнул постыдный припадок трусости, ни с того ни с сего обуявшей ее преданного рыцаря. Насилу справившись с собственным смятением, она смиренно призналась:
— Не надо было спрашивать. Это не вы, а я извожу вас понапрасну. Добиваюсь знать каждый ваш шаг, а мне это, судя по всему, не по силам. Вот хоть сейчас… мне вдруг стало так… ужасно! Видно, делать нечего: придется восстановить тайну следствия во всех правах. Не рассказывайте мне ничего, кроме… — она прерывисто вздохнула, — кроме последней правды. Даже если буду приставать!
— Вот это трудно, — сознался я.
— Ничего. Довольно, что я вам верю.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Служебные передряги
Сегодня наконец заявился новый заведующий нашей конторы. ЗАВ, как теперь принято выражаться, оказался крупным мужчиной с толстыми плечами и потным, как у Афоньки-кабатчика, раздраженным лицом. Даже в резком стуке, с каким он упирается своими костылями в пол, сквозит дурное расположение духа. Возможно, он слышал неблагоприятные отзывы о нашей конторе и собирался с первых же минут показать нам, что с ним шутки плохи.
Не поздоровавшись, он с задиристым стуком прошествовал к осиротевшему столу Мирошкина и, установившись над ним, по-командирски рявкнул:
— Все в сборе?
— Домна Анисимовна Марошник задерживается.
— Не задерживается, а опаздывает. Не беспокойтесь, она за это ответит. Остальные?
— Что — «остальные»? — ледяным тоном осведомилась Ольга Адольфовна.
— Спрашиваю в последний раз: кроме Марошник, все на своих местах?
— Все присутствуют. А разрешите поинтересоваться, уважаемый, где теперь товарищ Мирошкин?
Вновь прибывший всем корпусом со скрипом повернулся к спросившему — то был, естественно, Миршавка. Последовало неприятное молчание, во время которого я успел вспомнить базар, запропавшего невесть куда продавца человечков в бутылках, старую даму с «дрессированным морским животным», ее заговорщицкий шепот…
— Мирошкин трудится на другом фронте. Вас это не должно касаться. Кто где нужнее, тот там и трудится, ясно? И прошу запомнить: я вам не уважаемый, а товарищ Сипун Петр Фадеевич! Вопросы есть?
— Как вы изволили выразиться? Неуважаемый товарищ Зипун? Весьма приятно, весьма!
Корженевский выдвинулся из-за шкафа. Его было трудно узнать. Неровные красноватые пятна проступили на обычно бескровных скулах. Очи метали молнии, достойные Зевса-громовержца.
— Отдаете ли вы себе отчет, где вы находитесь, неуважаемый товарищ Зипун? — прогудел он тишайшим, но до того зловещим голосом, что, не будь новый ЗАВ лысым, волосы зашевелились бы у него на темени. Не ведая, что в этой прозаической конторе есть такое благородное, отчасти таинственное место как «эрмитаж», Сипун взирал на внезапно явившегося перед ним Корженевского, словно то было потустороннее видение. Наконец ему удалось пролепетать:
— Я не Зипун…
Царственным мановением десницы Корженевский отверг столь несущественное возражение:
— Это ваша забота, товарищ Армяк или кто бы вы ни были. Я же покорнейше вас прошу зарубить на своем носу следующее. Перед вами люди, не только пострадавшие от тиранического режима, но имеющие высокие заслуги! Борцы за народную власть! Товарищ Марошник — он простер длань в сторону Домны Анисимовны, успевшей за это время появиться в дверях, да так и обомлевшей в растерянности, — участвовала в распространении революционной газеты «Искра»! («Ну и ну!» — изумился я про себя.) Товарищ Трофимова, — тот же жест в сторону Ольги Адольфовны, — вдова знаменитого доктора Трофимова, того самого, что, рискуя жизнью, спас от расправы многих красных бойцов, получивших ранения в революционных схватках!
