Тетя Клава не спала всю ночь, то и дело поднимая с подушки голову, вглядываясь в угол, где комочком сгустившейся темноты дремал цыпленок. Он сидел, уткнув голову в грудку, цепко обкогтив спинку стула. Это был насест.
Утром стало очевидно, что цыпленок от купанья не сдох, а стал очень красивый. Его перья сверкали белизной, лапы были нежно-желтые, а красный гребень пламенел над оранжевым глазом, у которого было какое-то неблагодарное склочное выражение.
У петуха появились свои привычки, продиктованные, видимо, куриным инстинктом, потому что научить этому тетя Клава его никак не могла. В четыре часа утра он кукарекал, возвещая новый день. Кукарекал не браво, а ржавым скрипучим сигналом, но и этого было достаточно, чтобы тетя Клава просыпалась, а потом лежала в бессоннице, глядя, как на полу вытягивается тень от рамы.
Она боялась, как бы петух не побеспокоил соседей за стеной, и стала надевать ему на клюв резиночку от аптечного пузырька и снимала только во время еды.
Форточку тетя Клава не открывала, боялась, что цыпленок улетит, как журавль, в небо либо выберется на балкон и там его поймает соседская кошка Люся. Люся свободно разгуливала по балкону, а иногда вставала на задние лапы и, уткнувшись мордой в балконную дверь, разглядывала мебель своими прекрасными грешными глазами.
По вечерам тетя Клава с петухом усаживались перед телевизором и смотрели все передачи подряд с таким вниманием, будто им надо было отзыв в газету писать.
Тетя Клава сидела в кресле, а петух лежал у нее на коленях и, вытянув шею, смотрел на экран. Наверное, его гипнотизировали движущиеся серо-белые пятна.
Больше всего они любили смотреть фигурное катание на первенство Европы. Иногда телевизионный оператор переводил свою камеру на зрителей, и тогда были видны болельщики: веселые старики в значках, тщательно причесанные старухи, изысканно-патлатые красавицы…
Как всегда, звонила Зинаида, выводила пасти свою тоску.
– А мой вчера знаешь когда домой явился? – зловеще спросила Зинаида.
– Пока маленький, ничего… – обеспокоенно ответила тетя Клава. – А вырастет, боюсь – затоскует…
– Кто? – не поняла Зинаида.
– Петух.
– Да пошла ты к черту со своим петухом!
– А ты со своим зятем, – ответила тетя Клава и положила трубку.
Жизнь текла размеренно, уютно-скучно. Случались плохие настроения, которые чередовались с хорошими без видимых причин, а просто для баланса психики организма.
На работе, в четыреста восемьдесят третьем отделении, тетя Клава вдруг отказалась распространять лотерейные билеты.
Заведующий отделением Корягин воспринял новое поведение тети Клавы как признак усталости. Он вызвал ее в кабинет и предложил бесплатную путевку в санаторий в Ялту.
Хорошо было бы догнать лето, постоять у самого синего моря, поглядеть на белые корабли, на волосатые пальмы. Хорошо было бы отгулять весной, чтобы дать возможность товарищам пойти в отпуск летом.
– Я не могу, – отказалась тетя Клава, глядя в надежные глаза Корягина.
– Почему?
– У меня дома некормленый… – Тетя Клава хотела сказать «цыпленок», но не сказала. Корягин мог подумать, что она занялась натуральным хозяйством и из жадности разводит кур.
– Кто некормленый? – обидно удивился Корягин.
– Петя…
– А он что, сам не может разогреть?..
Тетя Клава промолчала.
– Он моложе вас? – догадался Корягин.
Тетя Клава задумалась: у кур другой век, а значит, и другой расчет возраста.
– Не знаю, – сказала она. – Может, моложе, а может, ровесники.
Тетя Клава вернулась в отдел.
Зинаида сидела на телефоне, игнорируя очередь, скопившуюся у ее окошка. Ее зятя увезли в больницу с язвой желудка. Врачи утверждают, что язва образуется исключительно на нервной почве. Зинаида подозревала, что эту почву она вспахала собственными руками, и теперь ее мучили угрызения совести. Она каждые полчаса звонила домой и спрашивала: «Ну, как наш папочка?»
Мимо окон пестрым табором прошли студенты-японцы в красивых курточках, похожие на елочные игрушки из вечного детства. Прошли светловолосые девушки, похожие на русских. А возможно, и русские.
Как-то вечером раздался телефонный звонок. Тетя Клава была уверена, что это Зинаида со своим зятем, но звонил друг молодости по имени Эдик. Вообще-то он был Индустрий, но это имя оказалось очень громоздким, непрактичным для каждого дня.
В трубке шуршало и потрескивало, голос доносился откуда-то издалека, и тете Клаве казалось, что Эдик звонит с того света, его голос пробивается сквозь миры.
– Ты что делаешь? – кричал Эдик так, будто они расстались только вчера, а не тридцать четыре года назад.
– Я? – удивилась тетя Клава. – Телевизор смотрю.
– Приезжай ко мне в гостиницу «Юность», – пригласил Эдик.
Тетя Клава представила себя, как пойдет по гостинице в своем немодном бостоновом пальто, а дежурная по этажу спросит: «Вы к кому?»
– Лучше приезжайте ко мне, – пригласила тетя Клава.
Первый раз она увидела Эдика перед войной, на физкультурном параде. Эдик бегал с рупором и командовал физкультурниками, а они его слушались. Он был одет в белую рубашку, белые брюки и белую кепку – весь белый, вездесущий, овеянный обаянием власти.
Тетя Клава увидела его, обомлела и уже не могла разомлеть обратно. Она целый год бегала за Эдиком, а он от нее с той же скоростью, и расстояние между ними не сокращалось ни на сантиметр. И даже когда он обнимал ее и каждая клеточка пела от близости, тетя Клава все равно слышала эту дистанцию.
А в один прекрасный день Эдик сильно вырвался вперед и исчез. Тетя Клава осталась без него с таким чувством, будто у нее холодная пуля в животе: ни дыхнуть, ни согнуться, ни разогнуться. Потом пуля как-то рассосалась, можно было жить дальше.
Тетя Клава вздохнула и поставила на огонь картошку. Хотела было переодеться, но посмотрела на себя в зеркало и передумала, только сильно напудрилась пудрой «Лебедь», так что нос стал меловым, а стекла очков пыльными.
В дверь позвонили.
Тетя Клава отворила. На пороге стоял человек с портфелем в перекошенном пальто – должно быть, пуговицы были пришиты неправильно. На голове была зеленая велюровая шляпа, поля ее шли волнами, как на молодых портретах Максима Горького.
Тетя Клава не узнала Эдика, но поняла, что это он, потому что больше некому. Они довольно долго, молча смотрели друг на друга, потом Эдик прогудел разочарованно:
– У-у-у, какая ты стала!
Тетя Клава смутилась и немножко расстроилась. Ей в глубине души казалось, что она меняется мало. Меньше, чем другие.
Эдик прошел, снял пальто и шляпу. Он оказался лысым, в модной водолазке из синтетики.
– А еще говорила, что ты в Москве живешь, – упрекнул Эдик.
– Очень хороший район, – заступилась тетя Клава. – Здесь даже иностранцы живут, из Африки.
– В Африке и не к тому привыкли. Там у них вообще пустыня Сахара.
Прошли в комнату.
На подоконнике на своих высоких нежно-желтых ногах стоял петух и смотрел в окно. На вошедших он не оглянулся – видимо, его что-то сильно заинтересовало.
– А у вас что, готовых кур не продают? – удивился Эдик.
– Продают, – сказала тетя Клава.
Перешли в кухню. Там было теснее, уютнее.
Эдик расстегнул портфель, достал оттуда водку и миноги. Миног было ровно две штуки, одна для Эдика, другая для тети Клавы.
Тетя Клава поставила на стол все, что случилось у нее в доме: соленья с базара, холодную баранину с чесноком, рыбные котлеты, которые при некотором воображении можно было принять за куриные. Картошку она слила, потом подсушила на огне, бросила туда большой кусок масла, толченый чеснок и потрясла сверху промолотыми сухарями.
Выпили по рюмке.
– У-у-у! Какая ты стала! – снова сказал Эдик, отфыркиваясь. Может, он решил, что тетя Клава не расслышала первый раз.
Ей захотелось сказать: «На себя посмотри!», – но смолчала, положила ему на тарелку кусок мяса в красновато-золотистом желе.
– А ты хорошо живешь! – похвалил Эдик.
– А вы как?
– Публицистом стал. Я по издательским делам в Москву приехал.
Эдик поставил портфель на колени, вытащил оттуда брошюру с черной бумажной обложкой. На обложке белыми буквами было написано: «Участок добрых воспоминаний».
– А это что за участок? – спросила тетя Клава.
– Кладбище, – сказал Эдик и стал есть.
Тетя Клава из вежливости подержала брошюру в руках.
– Все на ярмарку, – проговорил Эдик. – А я с ярмарки.
– С какой ярмарки? – не поняла тетя Клава. Ей почему-то представился Черемушкинский базар.
– Жизнь прошла, – сказал Эдик. – И ничего хорошего не было…
– Все-таки что-то было.
– А помнишь, как ты меня любила? – неожиданно спросил Эдик.
– Нет, – отреклась тетя Клава. – Не помню.
– А я помню. Меня больше никто так не любил.
– А жена у вас есть? – спросила тетя Клава.
Эдик рассказал, что похоронил жену, и заплакал. Тетя Клава посмотрела на его рот, сложенный горькой подковкой, как у ребенка, и заплакала сама. И в кухню на цыпочках пробралась тихая уютная печаль.
