И вот однажды, когда он ласкал красавицу, между ним и воплощением ночной свежести, которое он сжимал в объятиях, впервые встал образ безобразной старухи. Испуганно замерев, девушка с трудом подавила вырвавшийся у нее жалобный стон. Потом она медленно приложила палец к губам Жана-Малыша, как бы не позволяя ему возражать — ведь судьбу все равно не обманешь.
— Добрый человек, пришло время нам расстаться… нет, нет, молчи, не забывай, что молчание — золото! Жан-Малыш непонимающе взглянул на нее и заплакал: призрак старухи растаял. И перед ним вновь была девушка свежее самой свежести, переливающаяся, слове серебристая рыбка, выскочившая из волны. Она утешала его, прижав седую голову к груди, баюкала, как ребенка, приговаривая чистым, нежным голосом:
— Спасибо тебе, добрый человек, спасибо за эти слезы, которыми ты меня омываешь. Ты же знал, что так будет не всегда, что я не вечно буду с тобой. Тебе пора уходить, пора совершить то, ради чего ты пришел просить у меня помощи несколько лет назад, ты помнишь? Я помогу тебе, расчищу твой путь — так я решила в первый же день, как только тебя увидела… Но мне подвластно лишь Царство Теней, до его границ я тебя и провожу, а дальше, увы, придется добираться самому…
— А потом? — спросил Жан-Малыш, пораженный спокойной добротой ее взгляда, похожего на тихое лесное озеро, в глубине которого угадывался детский нежный трепет.
— А потом тебе придется, как и прежде, искать, скитаться, быть может, затеряться навсегда…
Она поднялась, пошла вглубь пещеры, принесла старый мушкет и котомку Жана-Малыша. На спокойном лице ее не было и тени скорби, на щеках — ни слезинки, и только алмазно блиставшие глаза выдавали ее чувства. Взглянув на нее, Жан-Малыш смирился со своей участью и накинул на себя синюю тогу с золотой каймой, вышитой для него Королевой. Она хлопнула в ладоши, и тотчас появился маленький дьяволенок: с величественной улыбкой она указала на него Жану-Малышу и промолвила, не сдержав тяжелого вздоха:
— Мой слуга проводит тебя до реки, где уже долгие годы ждет челн. Садись в него и плыви по течению, на берег сойдешь там, где подскажет сердце, это все, что я могу для тебя сделать. Запомни: берег будет концом твоего плавания, потому что, едва ты ступишь на твердую землю, челн канет в глубину, да, будет так, как я сказала, — он канет в пучину…
Жан-Малыш едва слушал эти слова, глаза его застилали слезы, жгучие слезы неутешного горя.
— Неужели это все, что ты мне скажешь после этих долгих лет?
Безмятежная озерная гладь ее взора подернулась веселой рябью, она необидно рассмеялась и сказала:
— Мое сердце спало, вот мне и вздумалось разбудить его…
5
Молодая Королева поникла, отступив в сумрак пещеры, сомкнула губы, укрыв жемчужный блеск своих зубов. На ее безупречно красивом лице, все черты которого были соразмерны и гармоничны, лучились, искрились огнем глаза, и трудно было понять, застенчива она или скрывает свои мысли там, куда никто никогда не заглянет. Она медленно отступила в тень, не сводя с Жана-Малыша взгляда, потом показала знаком, что все кончено, и, отвернувшись, с трудом выговорила:
— И последнее слово, смертный: забудь меня…
* * *
Дьяволенку трудно было приноровиться к медленной поступи Жана-Малыша: его крошечные волосатенькие ножки несли его все вперед и вперед, и он вдруг исчезал в высокой траве, словно под землю проваливался. Потом, озадаченный, он возвращался назад, не в силах постичь медлительность этих длинных человеческих ног, и, сжигаемый нетерпением, опять уносился далеко вперед, пропадал с глаз, скрывшись за бугорком, клочком травы или мшистым валуном. И все время он был недоволен, все время ехидно подтрунивал над Жаном-Малышом, без устали дразня его Самим-терпением-во-плоти или Человеком-способным-отваривать-камень-пока-тот-не-всплывет, стремясь, чем только мог, уколоть своего мучителя, но наш герой оставался невозмутим. А иногда, одолеваемый бесовским озорством, он скакал перед самым носом человека, потешно подпрыгивал, выделывая головокружительные пируэты и антраша, и, запрокинув кверху свою сморщенную, как сушеная груша, мордочку, пронзительно, с жаром принимался распевать:
О Странник в Царстве ТьмыПоверь мне будет такБредешь ты неприкаянно в ночиУдел твой вечный мракО странный СтранникСтранник в Царстве Тьмы
Прошло три недели, и с высоты пологого холма они увидели реку с крутыми, ярко блестевшими, скалистыми берегами. С невозмутимым спокойствием несла она вдаль свои воды, а вдоль ее русла стояли гигантские деревья, чьи голые острые ветви упирались в каменный свод. В небольшой бухте застыла пирога, простая рыбацкая долбленка с уключиной для кормового весла. Проследив за взглядом Жана-Малыша, дьяволенок сказал, что грести не придется, потому что пирога сама знает, куда ей плыть, и легка на ходу, но все же с ней нужно быть настороже, потому что эта речная проказница может и взбрыкнуть…
Когда Жан-Малыш уселся в лодку, его провожатый снова заплясал на месте от нетерпения, но вдруг мордочка его мучительно сморщилась, и он пискливо посоветовал страннику не удивляться, если образ Королевы не покинет его. Конечно, она сказала «забудь меня», но хотела ли она этого сама? Вообще-то он должен открыть ему одну тайну: молодая Королева решила его приворожить. Но это ведь так простительно, не правда ли? — обычное проявление женской слабости, уточнил он, хитро подмигнув с видом великого знатока женского сердца.
— Напротив, — ответил Жан-Малыш, — мне бы хотелось, чтобы ее чары длились вечно…
— Не смейся надо мной, Терпение-во-плоти, и позволь мне, мелкой сошке, сказать тебе: даже самые могучие чары не вечны, и им однажды приходит конец… Одно только нетленно: человеческое сердце, ведь оно, как известно, не тверже творога.
— Да, это известно, — покорно согласился Жан-Малыш.
Пирога была выдолблена из ствола дерева, похожего на камедное, чью сердцевину гваделупские рыбаки выжигают и вырезают; но на днище этой лодки не было и следа от костра или тесака, видны были лишь тысячи глубоких бороздок, оставленных ногтями крохотных слуг Королевы…
Удобно устроившись полулежа на корме, Жан-Малыш прощально махнул рукой оставшемуся на берегу бесенку, который, с тех пор как выболтал секрет Королевы, весь трясся, будто в лихорадке. Крохотное существо тоже махнуло ручонкой, быстро-быстро, словно паучок, стелясь по земле, взобралось на холм и исчезло, растворилось в серой мгле; чалка лодки волшебным образом отвязалась, и пирога заспешила на середину реки, где она успокоилась, благоразумно отдавшись течению…
И в этот же миг образ молодой Королевы овладел его памятью властно, как порыв огненно-жгучего ветра. Ему хотелось смеяться и рыдать, он безуспешно пытался охладить тело речной водой и непрестанно думал о девушке из пещеры и о старухе тоже — ведь в конце концов, несмотря на все наговоры молодой, она была добрым существом, бедной женщиной, которая только и могла, что поколдовать над свечой да накликать на кого-нибудь беду. Особенно крепко помнилась ему молодая Королева: образ ее преследовал его бесконечно долго, возникая то из реки, то из пустынных берегов, то из каменного неба, которое становилось все более далеким, превращалось в черный купол с неясными, терявшимися в сумраке опорами.
Прошли дни, недели, и колдовское наваждение начало слабеть, вскоре от неотступного образа остались в памяти лишь длинные-предлинные блестящие косы, которые то вились вокруг его головы, то ласкали щеки. Наконец он открыл глаза и ужаснулся бескрайности мира, в котором оказался один, без друзей и врагов, и тут настал конец его долготерпению. Он воспылал желанием поскорей выбраться на берег, неважно где; о наставлениях Королевы и вспоминать не хотел, лишь бы ступить побыстрей на твердую землю, расстаться наконец с этим куском мертвого дерева, с этой проклятой пирогой, которая невозмутимо несла его черт знает куда. Иногда он начинал говорить сам с собой, произносил длинные речи, которые подчас прерывал, для разнообразия, криками, гулкое эхо которых потом долго плясало под каменными сводами. Иной раз начинал насмехаться над своим роком, забросившим его на эту реку без начала и конца, которая казалась замкнутым кольцом водной глади, смеяться над своей жизнью, которая сама так над ним подшутила, и в смехе этом он находил силы не причаливать к берегу. А когда Жан-Малыш уже и смеяться не мог, он находил утешение в том, что, растянувшись в пироге во весь свой исполинский рост и запрокинув в каменное небо голову, горланил веселую песенку реки, слова и напев которой он сочинил сам:
Эх ух ахТрах-тарарахУ месье ФуфонаПробок два фургонаЧтобы глотки затыкатьЧтобы криков не слыхать
Однажды, когда он так распевал, к лодке подплыло невиданное существо: голова его, с разинутым в темной воде ртом, смутно напоминала человеческую. Оно мерцало зелено-бурой чешуей, его огромные болотно-сизые глаза были наполовину прикрыты полупрозрачными веками а сквозь острые зубы лилась струйка, звонкая и переливчатая, как мелодия флейты. Жан-Малыш допел свою песню до конца, и они молча воззрились друг на друга. Человек на рыбу или рыба на человека так не глядят, так могут смотреть только родственные, глубоко понимающие друг друга души, остро чувствующие свое одиночество в непонятном и жестоком мире. Потом, приветливо подмигнув ему, загадочное существо скользнуло в глубину, и Жан-Малыш, усмехнувшись про себя, подумал: «Я стар, как горы, но никогда не смогу сказать, что все повидал, все испытал и больше делать на свете нечего: как вчера, так и сегодня мир остается для меня полной загадкой…»
