Убежище: "Сценарий известный — не видишь опасности, пока она не приблизится вплотную".
Ян: "Вы все безнадежные пессимисты. Что толку в ваших прогнозах?"
Убежище: "Мы уже достаточно испытали на себе — сначала в Германии, потом здесь… А что будет с Россией?"
Ян: "Об этом никто ничего толком не знает. Возможно, русская и английская пропаганда так же все преувеличивают, как немцы".
Убежище: "Ничего подобного! Английское радио всегда говорило правду. Но даже, если что-то преувеличено, факты чудовищны — ты знаешь сам, что в России и Польше расстреляны и удушены газом миллионы невинных мирных людей".
Больше не буду утомлять тебя подобными разговорами. Сама я совершенно спокойна и не поддаюсь панике. Я уже дошла до того, что мне безразлично, умру я или останусь в живых. Мир вполне обойдется без меня, а ход событий мы все равно изменить не в состоянии. Что будет, то будет, и я надеюсь на счастливый конец.
Анна.
Вторник, 8 февраля 1944 г.
Дорогая Китти!
Как я себя сейчас чувствую, трудно описать словами. В один момент мне хочется покоя, в другой — веселья. Но смеяться мы здесь разучились, я имею в виду — смеяться по-настоящему — так, что не можешь остановиться. Хотя сегодня утром мы с Марго неудержимо хихикали, как бывало раньше в школе.
Вчера вечером произошло очередное столкновение с мамой. Марго закуталась в шерстяное одеяло, но вдруг вскочила — она укололась булавкой!
Очевидно, мама воткнула ее в одеяло и потом забыла вытащить. Папа глубокомысленно покачал головой и пошутил насчет маминой рассеянности. Тут мама как раз вышла из ванной, и я сказала в шутку: "Ты настоящая мать-злодейка". Она поинтересовалась — почему. И мы рассказали о булавке.
Она тут же приняла высокомерный вид и ответила: "Не тебе упрекать других в неаккуратности. Если ты занимаешься шитьем, то весь пол усыпан булавками. А кстати — вон там валяется маникюрный набор. Ты его никогда не убираешь на место!". Я ответила, что набором вовсе не пользовалась, и тут вскочила Марго: оказывается, виновата была она!
Мама еще немного почитала нотации, но тут моя чаша терпения не переполнилась. Однако я лишь сказала: "Я никого и не обвиняла в неряшливости. Почему мне всегда приходится отдуваться за других?!"
Мама не ответила, и чуть позже мне пришлось, как ни в чем ни бывало, поцеловать ее на ночь. Ах, наш спор был, конечно, пустяковым, но мне уже так все надоело!
Похоже, что сейчас у меня есть время на раздумье, и мысли все перебегали с одного предмета на другой, пока не остановились на папе с мамой. Их брак всегда был для меня идеалом: без ссор, даже без мелких размолвок, одно слово: гармония! О папином прошлом мне что-то известно, а то, что я не знаю, дополнила моя фантазия. Мне кажется, что папа женился на маме, потому что счел ее подходящей для себя женой. Хочу прибавить, что восхищаюсь мамой в этой роли: она никогда не выражала тени недовольства или ревности. А ведь для любящей женщины нелегко сознавать, что не она занимает первое место в сердце своего мужа. Мама знала это. Почему бы папе, собственно, не жениться на ней? Его молодость прошла, а идеалы разлетелись в прах. И что же получилось из их совместной жизни? Их союз — пусть и без ссор и разногласий — не назовешь совершенным. Папа ценит маму и любит ее, но не так, как надо в моем представлении любить! Папа принимает маму такой, какая она есть, часто сердится на нее, но не показывает виду, поскольку знает, что и она жертвует чем-то важным.
Папа далеко не всегда интересуется маминым мнением: он знает, что она часто судит предвзято, и преувеличенно негативно. Папа совсем не влюблен. Он, конечно, целует маму, потому что так полагается, но, например, никогда ее не погладит. Он смотрит на нее, как бы посмеиваясь или поддразнивая, но не с любовью. Да, маме приходится нелегко и, возможно, как раз в этом причина ее тяжелого характера, и чем дольше она живет, тем любовь от нее дальше и несбыточнее. Это терзает и мучает ее, ведь она любит папу, как никто другой, любит безответно — как это должно быть тяжело! А папа знает, что мама никогда не будет требовать от него больше чувств, чем он испытывает.
Получается, что я должна жалеть маму? Пытаться помочь ей? А папа? Нет, не могу. Ведь «мама» в моем представлении должна быть совсем другой. И вообще — как помочь? Она мне никогда ничего о себе не рассказывает, а я не задаю вопросов. Что мы знаем о мыслях других? Я не могу разговаривать с ней, не могу смотреть с любовью в ее холодные глаза — это немыслимо! Если бы она хоть в чем-то была ласковой, понимающей, милой или терпеливой мамой, то я попробовала бы приблизиться к ней. Но любить ее бесчувственную натуру, переносить насмешки — это с каждым днем все невозможнее.
Анна.
Суббота, 12 февраля 1944 г.
Дорогая Китти!
Солнце светит, небо голубое, и дует такой приятный ветер. Мне хочется, так хочется очень многого… Встреч с друзьями, откровенных разговоров, свободы. И возможности побыть одной. А еще хочется… поплакать! У меня такое чувство, будто что-то прыгает внутри, и я знаю, что слезы помогли бы. Но я не могу. Я ужасно неспокойная, хожу из комнаты в комнату, вдыхаю воздух через щелочку в окне, чувствую, как бьется сердце, как будто хочет сказать: "Исполни, наконец, мои желания!".
Думаю, что это из-за прихода весны, я чувствую ее всеми своими телом и душой. Я должна сдерживать себя, чтобы не показывать виду, что со мной происходит. Я в полной растерянности, не знаю, что читать, что писать, что делать. Только тоскую и мечтаю…
Анна.
Понедельник, 14 февраля 1944 г.
Дорогая Китти!
С субботы многое изменилось. У меня по-прежнему полно несбыточных желаний, но небольшая, совсем крошечная часть их исполнена.
В воскресенье утром я заметила (и не буду скрывать: к моей немалой радости), что Петер непрестанно на меня смотрит. Совсем иначе, чем раньше, не знаю, не могу объяснить, но мне вдруг показалось, что он вовсе не влюблен в Марго, в чем я всегда была убеждена. Я почти весь день старалась смотреть на него как можно реже, но если я это все же делала, меня охватывало такое замечательное чувство, какое испытываешь лишь в редкие мгновения.
В воскресенье вечером все, кроме меня и Пима, слушали радиопередачу "Бессмертная музыка немецких мастеров". Дюссель постоянно менял волны, что всех ужасно раздражало. Спустя полчаса Петер уже не мог сдерживаться и попросил Дюсселя прекратить это. Тот ответил надменно: "Не надо мне указывать!". Петер рассердился и продолжал настаивать на своем. Господин ван Даан поддержал его, и Дюссель вынужден был уступить. Вот и все.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
