Тихон выскребал деревянный настил и все так же добродушно-ворчливо философствовал о жизни:
— Ну, человек говорит во сне — куда ни шло. А уж лошади… Ох, времена настали, не дай господи…
Гранат скосил глаза на соседнее стойло и тревожно потянулся к перекладине. Пальмы не было, а с ней ушли и все ее запахи. Грустно и ласково успокоил жеребца Тихон:
— Теперь не жди. В другую конюшню перевели. К рекордам готовить будут. Да и какой резон ее здесь держать, с инвалидами в соседстве? Перебилась с вами недельку, а теперь в хоромы ушла. Молодых к молодым выстраивать надо. Они силы друг от дружки набираются. Ох, что люди, что звери — все едино в возрасте заблуждаются.
И еще ожесточеннее заработал метлой.
* * *
К утру изба выстудилась, и колкий озноб прервал скоротечный и беспокойный сон маршала. Он так и не отдохнул в короткий час затишья. За дощатой переборкой молоденький связист заклинал отозваться затерявшуюся «Двину». В чутком забытьи маршал горько думал о попавшей в окружение героической части Поливанова. Он понимал, как невероятно тяжело этому храброму командиру биться в отрыве от своих войск. И некому деблокировать вражеское кольцо, чтобы помочь Поливанову вырваться на оперативный простор, — все соединения ведут кровопролитные бои с фашистскими дивизиями, исступленно рвущимися к столице.
Маршал резко поднялся и, проскрипев хромовыми сапогами, вышел на крыльцо. Занимался непроглядный, унылый рассвет. И хотя уже давно шли изнурительные бои и сполна была изведана горечь затяжного отступления, все вновь показалось маршалу чем-то кошмарным, шагнувшим из нереальной жизни. Глухая канонада за дальними лесами, слепой посвист снарядов, летевших за деревню. Ломаные колонны отходящих красноармейцев… Понурые, измотанные тяжелыми боями, они стучали стылыми ботинками, обламывая заусеницы затвердевшей колеи. Эта приглушенная поступь солдатских шагов печалила и без того невеселые думы маршала. Завидев его, подтягивались командиры. Осипшие сержанты торопливо выравнивали ряды, челноками сновали вдоль строя, понукая пожилых и нерасторопных ездовых.
Угрюмо смотрел маршал на отступающих бойцов. Но теплилась в нем надежда, что еще зацепятся солдаты за подходящий рубеж. Что не последняя земля в этой деревне, люди с оружием в руках еще развернутся на запад и дадут фашистам сокрушительный бой. Болела душа за другое — вся улица запружена скорбными изгнанниками войны, испуганными, беспомощными в своей незащищенности беженцами. Они обреченно катили самодельные тачки с наспех собранным скарбом. Ловили отбившуюся скотину, робко просились на постой и неумело меняли на хлеб свои немудреные пожитки. Беженцы, ночевавшие в деревне вчера, прослышали, что под Можайском выброшен десант и пути туда отрезаны. Люди заметались, запричитали и потянулись в сторону Калинина. Но и оттуда катился встречный поток — фашисты прорвались к Ржеву, и на большаках орудуют диверсанты.
Политработники сбились с ног, выискивая паникеров и слишком болтливых. Но слухи множились, разбухали преувеличенными, искаженными подробностями. Тут были правда и отсебятина, надорванные нервы и страх перед самолетами, которые гонялись за беженцами даже на глухих проселках.
Что делать с растерянными людьми, как уберечь их от бандитских налетов, как внести хоть какой-то порядок в эвакуацию мирного населения? Прорывная сила противника не ослабевала, он вводил в сражения новые корпуса танков, поднимал в воздух сотни самолетов и фланговыми охватами разрезал, дезорганизовывал тылы. Люди срывались с родных мест, беспорядочным половодьем затопляли дороги. Большаки и проселки перемешивались, в армейские соединения вкраплялись тысячи беженцев с плачущими детьми, хилыми стариками, и бойцы помогали страдальцам. Маршал жалел людей, которых его армии пока не смогли защитить, но все же пытался властно вмешаться в дорожное столпотворение. Обособить потоки гражданского населения, пустить их на малохоженые проселки, укрыть лесами и бездорожьем… Ему казалось, что слабеют духом красноармейцы, глядя на выплеснутое человеческое горе, падает боеспособность воинских соединений.
Он как-то поделился своими думами с начальником штаба. Но тот, к его большому удивлению, возразил командующему. Не отвел глаза, сердито боднул седой головой и запальчиво бросил:
— В одном ты прав: маневренность теряем. А то, что видят бойцы, им на пользу. Вот закрепимся на рубеже, тогда обернутся все эмоции в бесстрашие и отвагу. — Сочувственно и мягко продолжил: — Зря себя изводишь. Мы что — ключи от городов сдаем? Разве прогулочка у фашистов получается? Бойцы стоят насмерть! Только мертвыми отдают свою землю. — И, сузив усталые, покрасневшие от многодневной бессонницы глаза, закончил: — В технике они пока нас превосходят, но выдыхаются, запал уж не тот. Это не по Европе с музыкой шагать. Скоро споткнутся, и уж тогда придет наш черед! Брось ты казнить себя. Поверь, я со многими работал. Да поставь на твое место самого что ни на есть молодого, хоть с тремя академиями Генштаба за плечами, ну и что будет? Каким чудом он остановит эту бронированную махину, по какому волшебству сегодня же найдет крупные резервы?
Совсем озябнув на стылой улице, наблюдая безрадостную картину, маршал обдумывал недавний разговор с начальником штаба. Он храбрый человек, этот многое переживший генерал, он все логично и вроде бы правильно анализирует. Но есть и непреложное — личная ответственность командующего за дела на фронте.
Из беспомощного, навалившегося невыносимым грузом оцепенения его вывел щеголеватый, чудом державший довоенный форс безусый порученец. Он заботливо укрыл острые плечи маршала овчинным полушубком и тихо позвал командующего в избу.
Воспаленные глаза радиста уставились на маршала — в разворошенном эфире отыскался Поливанов. Словно из преисподней вынырнул на несколько минут, чтобы вновь сгинуть в пучинах адских боев, гремевших по всему изломанному и разорванному фронту. Радист торопливо протянул командующему бланк донесения.
Поливанов уже не просил помощи. Опытный боевой командир, он знал, что все резервы брошены в бой, а в чудеса он не верил. Поливанов докладывал, что оседлал дорогу на Можайск и пока сдерживает танки противника. Стоит насмерть, несет большие потери. Пока живы, флангового удара по дивизиям Зайцева не допустят.
«Вот и еще один…» — гордо и горько подумал маршал.
Сколько таких донесений, скупых и мужественных, принял он в последние недели! Закрыл глаза и попытался представить, что делается сейчас там, у Поливанова. Идут и идут фашистские танки, просачиваются в наши тылы настырные и храбрые при броневом прикрытии вражеские автоматчики.
По цепям строжайший приказ — беречь боеприпасы. И последнее — рукопашная. Он уже не раз видел эти неравные и ожесточенные схватки. Когда схлестывались броня и мужество, когда вставали навстречу стальным громадам презревшие смерть советские солдаты. Они успевали метнуть зажигалку в ненавистное чудище и рухнуть замертво на родную землю. Безвестные вчера еще мирные люди не раз потрясали сердце маршала отвагой, когда бросали на весы боя последнее — русский штык! И столько святой ненависти взрывалось в рукопашной схватке, такая ошеломляющая смелость несла цепь атакующих, что скручивало фашистов леденящим страхом, и уж тут отводил душу советский солдат!
Наверное, и Поливанов, расстреляв боезапас, поднимет людей в штыковую. На последний и такой нужный сейчас бой. Он грамотный и самоотверженный командир. Поливанов знает, что только под его прикрытием сможет развернуть свои дивизии Зайцев.
Начальник штаба расстелил карту, растерзанную жирными синими стрелами. Охваты, мешки, глубокие обходы. Зло подумалось маршалу: поди, ликуют фашистские штабисты, оперативным искусством кичатся. Будто и впрямь их генералы — творцы всех этих смертельных объятий и мешков, вроде бы наши полководцы не знают всего этого. С такой техникой охваты — дело нехитрое. Повоевали бы с трехлинейкой образца бог знает какого года…
«Ну ничего, — яростно подумал маршал, — скоро собьем спесь, научим и окапываться».
Он верил и ждал, что со дня на день начнет подходить могучая и грозная техника, и тогда ох как огрызнутся моторами и скорострельными пушками его основательно потрепанные части!
Маршал резко отключился от пустых пока мечтаний — начальник штаба требовал его внимания. Пристально вгляделся в карту.
— На какой час обстановка?
— На шесть ноль-ноль, — смутился генерал, — но приблизительная.
— Со связью как?
— Кроме. Поливанова, в эфир не вышел никто…
— Где офицеры связи?
— Вернулся только один.
— Зови.
Лейтенант Бережных, тучный для своих двадцати пяти лет, с конопатым мальчишеским лицом, истомленными, пригасшими глазами, растерялся при виде высокого начальства. Рапортовал не по-уставному:
