Козлов принялся за осмотр и измерения крепости. Лагерь устроили в середине города, у развалин, где приютился сыч, зловеще кричавший по ночам.
Раскопки продолжались с рассвета до первой звезды. Никто не чувствовал усталости: так возбуждали, радовали находки. Среди них были обрывки древних рукописей и книг, живопись по шелку, деревянные дощечки с различными изображениями, монеты — настоящие сокровища для науки, которая еще слишком мало знала о прошлом Монголии.
Петру Кузьмичу Козлову очень не хотелось покидать развалины после самых поверхностных раскопок. Но ведь поиски Хара-Хото не были главными в планах Географического общества, снарядившего экспедицию. Она должна была через пустыню Алашань пройти к озеру Куку-Нор, в китайскую провинцию Сычуань. Счастливое открытие уже и так задержало караван в Гоби.
Неохотно отдал Козлов приказ о выступлении на юг. Накануне похода он записал свои мысли: «Ночь быстро спустилась на вечно сонный, отживший город. Бивак скоро затих — все уснули. Мне как-то не спалось; я долго бродил по развалинам и думал о том, какая тайна скрыта в добытых рукописях, что откроют нам неведомые письмена?.. Скоро ли удастся разгадать, кто были древние обитатели покинутого города… Грустно становится мне при мысли, что назавтра в полдень мне суждено покинуть мое детище — Хара-Хото. Сколько радостных, восторженных минут я пережил здесь! Сколько новых прекрасных мыслей открыл мне мой молчаливый друг!»
В самую последнюю минуту, когда ящики с находками были уже упакованы, откопали пачку старинных бумажных денег с иероглифами и красными печатями. О том, что в древнем Китае уже были бумажные деньги, историки знали. Но редкий русский ученый мог похвалиться, что ему когда-либо удавалось видеть эти деньги.
Интересная находка показывала, что Хара-Хото таит еще много заманчивого для исследователя. Козлов отправил с монгольской почтой донесение в столицу о своих открытиях, которое могло заставить Географическое общество пересмотреть план экспедиции.
Двадцать пять дней затратил караван на преодоление песчано-каменистых просторов Алашаньской пустыни. Солнечные, жаркие дни нередко сменялись здесь ночами, когда вода замерзала в чайнике. Однажды налетела снежная буря такой силы, что вихри подхватывали и несли крупные камешки. Термометр показывал семь градусов холода.
После очень коротких привалов монголы снова погоняли верблюдов. Козлов считал, что пустыни нужно переходить как можно быстрее, не растрачивая драгоценных сил и энергии, необходимых путешественнику в далеких странствованиях. Он давно убедился, что однообразие и мертвенность пустынь удручают непривычного человека, могут породить тоску и вялость у самых сильных натур.
За хребтом Алашань, вздыбленным кручами известняковых скал, снова потянулись сплошные сыпучие пески. Солнце накаляло их до 70 градусов, и ноги жгло даже через подошвы сапог.
В июле 1908 года экспедиция вступила в пределы Китая. Месяц спустя она была уже у берегов Куку-Нора — «Голубого озера».
Козлов отделился от спутников и долго сидел на берегу, задумчиво смотря, как ветер гонит темносиние соленые волны высокогорного Куку-Нора. Тридцать пять лет назад здесь, у озера, стоял лагерь Пржевальского. И снова воскресло былое, их первая встреча, первый разговор. Когда это было? Давно… Но помнится так ясно, как будто все произошло вчера.
Воспоминания уносят путешественника все дальше, и видит он себя уже Петькой Козловым, учеником шестого класса в городке Духовщина, на Смоленщине. Тонкий, чуть сгорбленный, пощипывая бородку и пытливо поглядывая на учеников, стоит у стола Василий Порфирьевич Вахтеров, любимый учитель. О, как он умел рассказывать даже о самом скучном! А весной Василий Порфирьевич водил ребят в лес и учил с помощью астролябии делать съемку местности, наносить на план дороги, пашни, мельницы.
Минуло быстролётное детство, но юноша Петя Козлов частенько забегал к своему учителю, брал книги, советовался. Едва ли не от Василия Порфирьевича услышал он и имя Пржевальского, едва ли не из его рук получил первую книгу знаменитого путешественника, тоже уроженца Смоленщины. Эту книгу он взял с собой, когда определился конторщиком в местечко Слободу.
А дальше… Вспомнишь — и до сих пор сердце замирает. Он, девятнадцатилетний юноша, поздним вечером мечтает на крыльце домика о путешествиях по пустыням Азии, о том, чтобы стать таким, как Пржевальский.
— Чем это вы здесь занимаетесь?
Он поднимает глаза — и замирает: перед ним Пржевальский! Такой знакомый по портретам, спутать его ни с кем нельзя. У юноши отнимается язык, его трясет лихорадка.
— Любуюсь красотой неба, — наконец выговаривает он. — Там у вас… у вас в Азии оно ведь еще чище, еще прозрачнее…
Пржевальский произносит задумчиво:
— Что ж, зайдите ко мне, поговорим.
Уж не сон ли это? Нет, случай, счастливый случай. Пржевальский искал на родной Смоленщине уголок, где можно было бы спокойно писать книги в перерывах между путешествиями. Тихое местечко Слобода понравилось ему…
Спустя немного, в 1883 году, вольноопределяющийся Козлов уже шел с караваном Пржевальского. Только смерть великого путешественника разлучила их. Навсегда запомнил младший слова старшего: «Твоя весна еще впереди, а для меня близится осень».
Плещутся синие волны Куку-Нора, монотонно шумит прибой. Да, теперь уже и для него, ученика Пржевальского, близится осень…
Письмо из Петербурга догнало экспедицию в оазисе Гуйдэ. Ввиду важности совершенного открытия Совет Географического общества предлагал Козлову не углубляться в Сычуань, а возвратиться в Гоби для исследования мертвого города. «Не жалейте ни сил, ни времени, ни средств на дальнейшие раскопки», — подчеркивалось в письме.
Но стоило ли возвращаться в пустыню Гоби сейчас, зимой? С другой стороны, просто грешно было бы не использовать свободное время для экскурсии в горную страну Амдо — северо-восточный угол Тибетского нагорья, населенный воинственными племенами.
Чем дальше углублялся караван в Амдо, тем чаще вооруженные отряды всадников в ярких красных или желтых одеждах, отороченных мехом леопарда, внезапно появлялись около каравана и так же внезапно исчезали.
Новый, 1909 год русские встретили на землях коварного князя Лу-Хумбо. Он явно замышлял недоброе. По ночам вблизи лагеря слышались лай собак, приглушенный говор, иногда гортанные выкрики.
В одну из особенно темных ночей всех подняли на ноги выстрелы и тревожный крик:
— Стой, стой!
Козлов тотчас построил своих людей в боевую линию. Топот скачущих по мерзлой земле лошадей показывал, куда удалялись всадники, напавшие на часового.
Прошло несколько минут. Где-то поблизости яростно заливались собаки. Но вот снова раздался топот. Он усиливался, нарастал. Множество всадников неслось к лагерю.
Уже был слышен храп лошадей, уже блеснули пики и сабли, когда Козлов скомандовал: «Огонь!»
Дружный залп смутил нападающих. Они сбились в кучу и вдруг круто повернули назад. Через минуту только отдаленный гул копыт доносился из соседней лощины.
С этой памятной ночи Козлов и его спутники спали, не выпуская из рук ружей. Не раз еще во время экскурсии по Амдо их жизнь висела на волоске. Только находчивость спутника спасла однажды Козлова от предательского удара в спину.
И как было не радоваться горсточке русских, когда Козлов повел наконец отряд знакомой дорогой к Хара-Хото!
В мертвом городе экспедиция стала продолжать раскопки, начатые четырнадцать месяцев назад.
Работы прерывались лишь в самую жару, когда о камни можно было обжечься. Воду и продовольствие из ближайших монгольских становищ привозили в мертвый город на ослах. Пока их разгружали, два черных коршуна, старожилы Хара-Хото, норовили что-нибудь ухватить на обед, приводя в ярость экспедиционную собаку Лянгу. Коршунов не трогали — они собирали отбросы и устраивали презабавные стычки с псом.
Караван не приходил лишь в те дни, когда знойные вихри поднимали такие тучи пыли, что можно было заблудиться даже в стенах мертвого города.
О раскопках в Хара-Хото Козлов записал так:
«Идешь бывало медленно по тихим, вымершим улицам и смотришь в землю, покрытую мелкой галькой, точно узорчатым полом. В глазах пестрит и все сливается в одну серую массу; поднимешь глаза вверх, окинешь взглядом окрестность и вновь идешь, медленно переставляя ноги; вот блеснул интересный черепок, вот бусинка, вот монета, а там дальше — что-то зеленое, какой-то нефритовый предмет… Осторожно откапываешь руками находку и долго любуешься ее оригинальными гранями и странной, незнакомой формой… Всякая новая вещица, появившаяся на свет из песчаных недр, вызывает в человеке необыкновенную радость…»
