Но ни на призывные сигналы фар, ни на мои гудки никто не выбежал на платановую аллею, никто не вышел из дому. Нет, вышел: женщина из поселка, которая приходила помогать Ирме по хозяйству. Я предчувствовала драму: стоит только мне уехать...
– Боже, что случилось? Почему вы здесь задержались до самой ночи?
– Пес убежал. Потерялся. Мсье Рено с Ирмой ищут его по такой темноте, они в разные стороны пошли.
Я перевела дух, однако, представив себе отчаяние Рено из-за пропавшей собаки, я встревожилась за него:
– Рено не ужинал?
– Какое там! Вернулся из школы, а пса нету. Тогда Ирма сбегала за мной, чтобы я постерегла дом.
Я отказалась от первоначального проекта броситься за ними в лес: мы только бегали бы по кругу и шансов это не увеличило бы. Я отпустила служанку домой и стала ждать в одиночестве; и вдруг мне стало радостно на душе: я увидела, как из темноты весело выскочил наш корсиканский песик. Он обежал все комнаты в поисках своего друга, вопросительно посмотрел на меня, свесив голову на бок, потом буквально рухнул от усталости на пол. Но я не стала его журить, я оставляла за Рено право применить к виновнику переполоха необходимые санкции.
Машину я поставила на площадке и несколько раз подходила к ней и сигналила условным образом: раз, раз-два-три-четыре, раз-два! Гудок, отбрасываемый стеной фасада, терялся в светлой ночи, и в конце концов Рено появился, очевидно поняв мою сигнализацию.
– Пирио здесь! – крикнула я, заметив в конце аллеи мигание его ручного фонарика. Рено подбежал ближе.
– Высечь что ли этого подлеца? – С трудом переводя дыхание, он смотрел, как песик вьется у его ног.
– Не советую, ты посмотри, как он старается свою покорность показать. По-моему, наказывать его сейчас не стоит, а то следующий раз он побоится вернуться домой.
– Сколько я из-за него себе крови перепортил. Думал, что он утонул у плотины, что его раздавила машина, что его у меня украли.
Мой сын смотрел на пса, вертевшегося у его ног, и держал руки за спиной, он буквально умирал от желания успокоить его, поласкать, снова почувствовать, что Пирио его собственность. Тут появилась Ирма и обрушилась на это "чудище неблагодарное". Я сказала Рено, что я бы на его месте ограничилась тем, что до утра делала бы вид, что сержусь на Пирио.
– По-моему, это наиболее разумный способ, и он наверняка запомнит наказание.
– Ты думаешь? – неохотно протянул Рено.– Да, ты права, я с ним даже разговаривать не стану. Я на тебя сержусь! – добавил он громким басом, и пес действительно залез на брюхе под кресло.
Волнение и поздний час совсем истощили моего мальчика, за ужином он не ел, а глотал пищу, хотя чуть не засыпал за столом.
– Слава богу еще, что завтра у меня контрольной нет, повторять нечего.
Когда после ужина мы подымались по лестнице, а сзади нас на почтительном расстоянии плелся бедняга Пирио, Рено сказал:
– А может, все-таки пусть переночует у меня в комнате? На полу, на подстилке.
– Что ж, прекрасно.
– Да, кстати, у адвоката все прошло благополучно?
– Да, не беспокойся.
– О Патрике никаких известий нет?
– Я ничего не слышала.
Потом на пороге его спальни мы обменялись прощальным поцелуем, и я очутилась одна в своем кабинете, чувствуя себя неспособной взяться за работу, хотя могла бы, потому что до полуночи было еще далеко. И неспособной почитать в постели. И даже неспособной уснуть.
Сегодняшний скоростной полет туда и обратно все-таки проветрил мне мозги. Почему, в сущности? Ведь тут все смешалось: усилие, которое мне пришлось над собой сделать, полуправда, которую я сообщила Рено, главное, почти полное отсутствие любопытства с его стороны, хотя все затевалось только ради сына, только потому, что он этого хотел. Я чувствовала смутное разочарование, хотя я знала, что это скоро пройдет, но у меня было такое ощущение, будто Рено от меня отходит. И это было неплохо; иной раз я испытывала острую потребность в глотке свежего воздуха. Избыток нежности и существующая между нами взаимозависимость не всегда действовали в одном направлении – от него ко мне,– и я походила на те чересчур любящие души, которые слишком преданы тому, кого любят, и для которых время от времени полезно испытать легкое разочарование, полезно мимоходом напомнить, что тот, кого они любят, не такое уж чудо из чудес.
Меня охватил рабочий зуд, и я решила, что в этом месяце непременно приступлю к осуществлению своего великого проекта. Я взяла это обязательство перед самой собой и произнесла его вслух. Такова была моя незатейливая хитрость, мой тайный трюк; я прибегала к нему в тех случаях, когда колебалась перед началом не слишком приятных дел, перед скучными визитами, перед письмом, которое принуждаешь себя написать. А пообещав себе сделать то-то или то-то, произнеся свое обещание полным голосом, я верила, что непременно его выполню. Согласна, хитрость не бог весть какая: просто самодисциплина одиночества.
Я не забыла старинную хижину на склоне горы, которую недавно упустила, и теперь, подстрекаемая голосом раскаяния, отправилась к старушкам владелицам. Как то часто бывает в наших краях, где решения принимаются без спешки, сестры еще не подписали акта о продаже. Они снова начали мяться, заспорили, потом разругались; покупатель дал им передохнуть. Так что мое предложение о пожизненной ренте, пожалуй слишком крупной по их расходам, им больше подошло, и я ускорила ход событий. А то обстоятельство, что рента должна была перейти к той, что переживет другую, пробудила у каждой надежду похоронить свою сестрицу и, возможно, придала смысл этим угасающим жизням. Нотариус мсье Рикара довершил мою победу. И я набросилась на реставрацию хижины как раз в то время, когда работа в Ла Роке подходила к концу; другие стройки тоже благополучно подвигались.
Итак, после своего блиц-путешествия в Париж я искусно поддерживала в себе дух делового дерзания, но тут пришел вызов от следователя. Откровенно говоря, гораздо раньше, чем я ждала. Я отправилась по вызову, и беседа со следователем оказала на меня менее угнетающее действие, чем визит к моему парижскому адвокату. Тогда в беседе с адвокатом, в его квартире, на меня нахлынули воспоминания и я вся, как говорится, выложилась, а здесь, в помещении суда, в безликом служебном кабинете мне легче было излагать свои мысли, тем более что следователь взял в отношении меня вежливо-холодный тон и не выражал своих личных чувств, какие бы вопросы мы с ним ни затрагивали. С этим партнером я не сыграла той прежней сцены. Я выправила свой текст, запретила себе увлекаться, уходить в сторону; моей единственной заботой было выказать себя такой же объективной, как и мой собеседник.
