- Не забывай, что ты мне очень помог.
- Милый мой Артур, - сказал я, - думал ли ты когда-нибудь о том, что помочь можно только человеку, у которого есть какие-то данные для выполнения той или иной задачи? Представь себе, что у тебя нет никаких литературных способностей. Ничья помощь не могла бы спасти положение. Теперь мы будем ждать твою вторую книгу, на этот раз твою собственную. Что ты хотел бы написать?
- Не знаю. Мне кажется, что мне нужен некоторый разгон. Например, для начала я бы взялся за монографию Ватто.
- Ватто тебе как-то не подходит, я думаю, - сказал я, - это не Тициан и не Рубенс.
- Именно поэтому, - сказал он, - потому что это труднее. Потом я бы подумал об историческом сюжете. А после этого я бы написал роман.
- О чем?
- Я это еще не совсем ясно вижу, - сказал Артур. - Ну, представь себе простого рабочего, в руки которого попадает учебник истории. Он его прочитывает. Ему хочется знать больше, чем там написано. И вот он ходит в библиотеку, изучает разные исторические труды и через несколько лет его знания позволяют ему защитить диссертацию в университете. Затем он все глубже и глубже, как ему кажется, проникает в суть вещей, и в конце концов, проделав огромную работу, он приходит к тому убеждению, что нет ни исторических законов, ни бесспорных истин, которые могли бы быть открыты в результате длительного изучения, что ничего нельзя предвидеть, ни в чем нельзя быть уверенным, что история ничему не учит и ничему не может научить и что он потратил годы на совершенно бесплодное занятие.
- Мне кажется, что из этого трудно сделать роман.
- Почему?
- Роман - это движение чувств, говоря в самых общих выражениях. А здесь его нет. Есть только одна мысль, не очень новая, как ты знаешь, и лишенная эмоциональной окраски, без которой роман может показаться неубедительным.
- Ты же мне недавно сказал, что ты не знаешь, каким должно быть литературное произведение.
- Совершенно верно. Но если ты помнишь, я говорил еще о том, что я знаю, - так мне кажется, - каким оно не должно быть.
- До романа, во всяком случае, еще далеко, - сказал Артур. - Но когда я за него возьмусь, мы выберем с тобой сюжет, хорошо?
- Сюжет найти сравнительно нетрудно, - сказал я. - Трудно из этого сделать настоящую книгу.
- И ты думаешь, что это может мне удаться?
- Я в этом почти уверен, - сказал я. - И мы тебе поможем.
- Я знаю, - сказал Артур. - Что я делал бы без вас?
* * *
Никто из нас, ни Эвелина, ни Артур, ни я, не могли забыть того декабрьского вечера, когда после мучительного и долгого ожидания в клинике хирург в белом халате вышел к нам и сказал, что теперь Мервиль вне опасности. Этому предшествовала сложная операция и трагическая неизвестность ее исхода. Мы знали, что жизнь или смерть Мервиля зависели от того, как будет действовать этот высокий, коротко остриженный человек в белом, с особенными пальцами, на которые я невольно обратил внимание, - необыкновенно чистыми, длинными и толстыми, - и выражением непоколебимого спокойствия на лице с крупными и правильными чертами. После того как он вошел в операционную, я смотрел на матовое стекло ее двери с чувством непрекращающегося смертельного томления и только через несколько минут ощутил боль в кисти оттого, что Эвелина сжимала ее своей рукой, на которой были кольца, вдавившиеся в мою кожу. Артур сидел не двигаясь, и лицо его было совершенно белым. Лу, с расширенными горячими глазами и покрасневшим лицом, кусая себе губы, все время ходила взад и вперед своей быстрой и гибкой походкой. Ни к кому не обращаясь, она несколько раз повторила по-английски - он не может умереть, он не может умереть, - и на третий раз непривычно хриплый голос Эвелины ответил:
- Конечно, нет.
И когда доктор, выйдя из операционной, сказал, что Мервиль спасен, Лу разрыдалась, и я испытал чувство бурного счастья. Артур поднялся со своего места и сказал:
- Я был в этом уверен с самого начала, у меня была интуиция.
- По твоему виду этого нельзя было сказать, - заметил я.
- Нет, понимаешь, внутренне... Есть же все-таки на земле справедливость.
У Эвелины блестели глаза и улыбка не сходила с ее лица.
- Самое главное, самое главное, - говорила она, - остальное - это второстепенно.
И когда мы направились к выходу, Лу, которая первый раз видела Эвелину и Артура, сказала им:
- Вы не знаете, как я вам благодарна. Она осталась в клинике. Мы вышли на улицу, шел холодный дождь. Я взял такси, мы отвезли домой Артура, и когда он попрощался с нами и мы остались вдвоем с Эвелиной, она мне сказала:
- Я буду ночевать у тебя, хорошо? Это будет проще.
- Конечно, - ответил я.
- Как все это произошло? Что случилось?
- Я не мог расспрашивать Лу, ты понимаешь, - сказал я. - Поэтому я почти ничего об этом не знаю. Все это будет известно позже.
Я проснулся утром, услышав голос Эвелины, говорившей по телефону. Я вышел в халате в столовую, - Эвелина уже была одета и на столе стоял кофе.
- Я звонила в клинику, - сказала она. - Он провел спокойную ночь и еще спит. Сердце у него работает нормально, и никакой опасности, как мне сказали, больше нет.
Теперь, после того как все это было кончено, после того как я проспал глубоким сном несколько часов, все мне казалось менее ясным и отчетливым, чем накануне, во время ожидания исхода операции. У меня больше не было ощущения тревоги, которое я испытывал тогда, и не было беспокойства, но я как-то не мог отдать себе отчета во всем, и мне трудно было себе представить, что несколько часов тому назад каждую минуту могло случиться, что Мервиля не стало бы. И только после двух чашек очень крепкого кофе я начал наконец приходить в себя.
- Иди бриться и принимать ванну, на тебя страшно смотреть, - сказала Эвелина. - Я надеюсь, что часа в три нам разрешат увидеть Мервиля.
Но в тот день нас к нему не пустили. Нас принял доктор, который его оперировал, он сказал, что Мервиль слишком слаб и что о визитах к нему раньше чем через два-три дня не может быть речи.
- Пуля прошла несколько ниже сердца, - сказал он, - рана была тяжелая, и он потерял много крови. Все осложнилось тем, что у него раздроблено ребро и надо было извлечь все обломки кости. То, что ему нужно теперь, это неподвижное состояние и длительный отдых. Но выйдет он отсюда совершенно здоровым человеком.
Лу все время оставалась в клинике, где ей дали комнату, она не отходила от Мервиля. Я увидел его на четвертый день после операции. Его голова высоко лежала на подушке, у него было осунувшееся лицо, но глаза его были ясны и спокойны. Когда я подошел к его кровати, он улыбнулся; слабым движением руки, сжатой в кулак, - я знал, что это движение причиняло ему боль, дотронулся до моего бока и сказал:
- Ты видишь, старик, мы все-таки живы.
- Когда ты будешь себя чувствовать лучше, мы с тобой поговорим, сказал я. - Теперь тебе надо отдыхать и не двигаться.
- Я только это и делаю, - сказал он. - И должен тебе признаться, что в этом даже есть известная приятность. И ты не можешь себе представить, как я рад, что Лу больше не угрожает опасность.
Мы были в клинике вчетвером - Эвелина, Артур, Андрей, прилетевший из Сицилии немедленно после того, как он получил телеграмму от Артура, и я. Мы вышли все вместе и пошли в ресторан обедать.
- Как все это произошло? - спросил Андрей. Ему ответил Артур.
- Никто из нас еще всего не знает, - сказал он. - Никто из нас не говорил об этом ни с Мервилем, ни с этой женщиной - Артур упорно называл Лу "этой женщиной". - Я читал только газетные отчеты, что в них верно, что нет, трудно судить.
- Ну, хорошо, что было в газетах? - спросил Андрей.
Артур рассказал ему, что в течение нескольких дней за домом Мервиля следил высокий человек с мрачным лицом. Когда Мервиль как-то вышел на улицу - было около пяти часов дня, - этот человек позвонил у входной двери. Ему отворила горничная. Не спрашивая ее ни о чем, он вошел в гостиную. Лу сидела в кресле. Она не шевельнулась, увидя его, и неподвижным взглядом смотрела на его руку, в которой он держал револьвер.
- Вот мы и встретились, Лу - сказал он. - Теперь одевайся и идем.
Он говорил по-английски, и горничная, стоявшая тут же, не понимала его слов.
- Ты знаешь, что я никуда с тобой не пойду, - сказала Лу, и горничная потом говорила, что она не узнала ее голоса. - Это был голос, которого я никогда до этого не слышала, - сказала она.
И в эту минуту в комнату из боковой двери вошел Мервиль.
Он увидел человека с револьвером, Лу, сидящую в кресле, и двинулся к тому месту, где стоял этот человек.
- Останови его, - сказал этот человек Лу, - скажи ему, чтобы он не двигался.
- Меня никто не может остановить, - сказал Мервиль и сделал шаг вперед. В ту же секунду раздался выстрел, и Мервиль тяжело рухнул на пол. Но сквозь смертельное полузабытье он услышал еще два выстрела, один за другим, и потерял сознание.
Стреляла Лу. Как это выяснилось позже, между подушками кресла был втиснут ее револьвер и, не сходя с места, она выпустила две пули в этого человека. Обе пули попали ему в живот, и каждая из них была смертельной. Лу бросилась к Мервилю, сказав горничной, чтобы она вызвала доктора. Она подняла без видимого усилия тяжелое тело Мервиля и положила его на диван, зажимая рукой его рану. В это время до нее донесся хриплый шепот человека, в которого она стреляла и который лежал в нескольких шагах от нее, на полу, в луже крови:
