видел невозможность умереть. Теперь он надеялся, что жизнь его будет сноснее, потому что, зная наперед результат своих действий, он уже не мог подвергнуться этим нечаянным ударам судьбы, которые так гибельно действуют на человека. Решимость его была разумна и глубоко обдуманна, он принял ее, взвесив все обстоятельства своей жизни, важные и мелкие, которые ясно говорили: ничто тебе не удается, а потому лучше не предпринимай ничего.
Было около одиннадцати часов. Дмитрий Иванович шел по Литейной, внимание его обратил дом, второй этаж которого был освещен великолепно. Он вздохнул и задумался. То был дом его школьного товарища Зрелова, того самого, у которого он в первый раз встретил банкира. Зрелов некогда был беднее его, ходил в оборванном вицмундире, кланялся в пояс повытчикам. Вдруг счастье приласкало его, отличило в толпе, причесало, умыло и вывело в люди. Он теперь статский советник, имеет Анну на шее, занимает выгодное место, купил дом и женился на купчихе с миллионом приданого. И вот он живет себе припеваючи и не думает бросаться в Неву, не приставляет пистолета ко лбу… а ты все такой же бесчинный бедняк, Дмитрий Иванович, тебе никто не поклонится. Однако ж Зрелов добр и любит старых товарищей, зайди к нему… у него бал… отведи душу роскошью бала, мелодией музыки. Там ничто не напомнит тебе твоего положения: там радость, там улыбка весны, аромат неба, очарование рая Магометова. Войди… вмешайся в резвую толпу женщин… ударься в вальс. Ты можешь с помощью хромой ноги свихнуть в нем голову, которой тебе так носить не хочется, можешь вывихрить из души хоть на минуту думу о страшном завтра… Войди… там еще не знают, что ты вытерпел бурю…
Дмитрий Иванович вошел. Зрелов принял его с радушием. Бал был великолепен и разнообразен. Купцы, по обыкновению, занимали в нем главную роль, но было много птиц и высшего полета. Во всем замечалась необыкновенная роскошь и особенный вкус. В двух комнатах танцевали. В третьей играли в вист. В четвертой, на огромном столе, любители, большею частью купцы и богатые чиновники, в числе которых был и сам хозяин, играли в ландскнехт. Груды золота лежали на столе и переходили от одного к другому. Дмитрий Иванович раскланялся, поговорил со знакомыми дамами и хозяйкой и подошел к большому столу.
— Не хочешь ли присоединиться к нам? — сказал хозяин.
— Помилуй, разве ты не знаешь моего счастья? — отвечал Дмитрий Иванович.
— И, полно, вечно на счастье жалуешься. Боишься проиграть?
— Не боюсь, а уверен.
— Поставь хоть карточку, братец, что за упрямство!
— Не хочу даром отдавать.
— Э, какой чудной! Ведь не много требуют. Ну, поставь что-нибудь… дай хоть пятьдесят рублей…
— Ах, братец, да если б тебе сказали: брось пятьдесят рублей в реку! бросил ли бы ты?
— Нет, разумеется. Да не об этом дело. Мне хочется, чтоб ты поставил. Ну, дай что-нибудь… хоть двадцать пять… я за тебя промечу на твое счастье.
Дмитрий Иванович с усмешкой подал Зрелову 25 рублей.
— Я наперед знаю, что с ними будет, хочется только тебя потешить, — сказал он и пошел в соседнюю комнату к дамам.
— Что вы сделали в карты? — спросила одна.
— Проиграл. Отдал двадцать пять рублей. Со мной всегда так. Я во всем проигрываю, оттого и привык, — он пустился жаловаться на судьбу, довольный случаем вылить из души хоть часть желчи, накопившейся в продолжение дня.
— Дмитрий Иванович, у тебя уж шесть тысяч: забастовать или продолжать? Лучше продолжать советую, — тебе везет! — закричал через несколько минут хозяин.
— И, полно, братец, что тебе шутить вздумалось! Я уж знаю, в чем другом, а тут меня не обманешь, — отвечал Дмитрий Иванович и продолжал разговор с дамой.
— Не написали ли вы чего новенького? — спросила она.
— Нет, почти ничего целого. Да в наше время совсем писать нельзя, особенно стихами. Критики ставят их ниже всех других родов литературы. Пристрастие, личности, страх за себя, зависть, мелочные интриги врагов руководят их суждениями, а публика смотрит их глазами. Что же после того остается делать человеку, не имеющему и не желающему иметь с ними связей?
— Вы так хорошо владеете пером; что вам смотреть на них!
— Конечно, их бояться не стоит. Но не стоит также давать пищу их мелкой злости… их…
— Дмитрий Иванович, у тебя уж пятнадцать тысяч. Идет дальше? — закричал из соседней комнаты хозяин.
— Полно шутить, делай свое и не мешай мне.
— Да я не шучу, братец, право, не шучу!
— Не шутишь? Вот еще! В чем другом, а в этом меня не обманешь… Не стоит давать пищу их пристрастью, — продолжал он, обращаясь к даме, — а начни писать наперекор им, продолжай издавать книги — они замучат бранью, насмешками и совершенно уничтожат человека в нравственном отношении…
— Дмитрий Иванович, — сказал хозяин, подходя к нему, — у тебя уж двадцать пять тысяч… советую тебе не идти дальше: счастье может перемениться… возьми, вот деньги… пригодятся… куш хоть куда… Счастье удивительное!.. У нас еще никогда не было такой большой игры… тут из любопытства мой тесть с Кадушкиным держали все, — продолжал он, обращаясь к дамам. — Что ж ты не берешь, Дмитрий Иванович?
Он посмотрел на Дмитрия Ивановича, и деньги выпали из его рук. В глазах поэта изображалось чрезвычайное изумление и какой-то беспредельный испуг, лицо было бледно и безжизненно. Он пошатнулся назад, потом вперед — и упал.
Хозяин кинулся к нему, расстегнул ему жилет, взял его за руку, приложил руку к губам… ничто не обличало и признака жизни. Послали за доктором… терли виски спиртом… делали то, другое… ничто не помогло… Дмитрий Иванович был мертв.
— Удар, удар! — закричали гости. — Какой странный случай!
Евгений Опочинин
«Маркиза»
Каждое утро, будь то летом, хмурой осенью или морозной зимой, «Маркиза» покидала свой белый замок над рекой и спускалась по дорожке к берегу, где над самой водой шла нижняя аллея парка. Здесь она гуляла несколько минут и непременно встречала мужика Ивана Лихого из соседней деревни… Но, позвольте, как же это — замок, «Маркиза» и вдруг мужик Иван Лихой? — Конечно, в действительности ничего подобного не было, и на берегу реки высился не замок, а просто большой старинный помещичий дом с колоннами, а под именем «Маркизы» была известна одинокая старуха-помещица Ольга Платоновна Раскольцева.
По величине, архитектуре и в особенности сохранившемуся на всей физиономии дома отпечатку прежней, старобарской жизни, он был единственным во всей стороне. Единственной в своем роде была и Ольга Платоновна. Высокая и все еще прямая, несмотря на
