— За границей не бывали?
— Какие там заграницы! Я который уж год в Киев хочу, угодничкам помолиться, и то не угожу. Все недосуг. Делов много, а за ними и Бога забываем.
— Если труды праведные, то Господь простит, — успокоил Тыркина бархатным голосом отец Варсонофий.
— Мы согрешим, ты, отец, замолишь! А что, чай, воруют яблоки-то?
— Конечно.
— А ты вот что… Я вот как в своем саду сделал… Тоже от воров деться некуда, так я того… научили меня… под забором-то кое-где старые двери положил, гвоздями утыкал, вроде бороны, а сверху-то травкой прикрыл. Прыгнет он, вор-то, да и напорится ногами-то голыми на эту штуку! Двоих поймали… Бояться стали.
— Изувечить так можно человека, — усомнился Павел Николаевич.
— А не лезь по чужим садам! Ничего не будет! На меня в прошлом году жалобу подал один: его парнишка напоролся. А я дело нашему аблакату поручил, этому… жидку-то…
— Моисею Абрамовичу, вероятно? — подсказал отец Варсонофий.
— Ему. Хорошо отписался! По собственной, дескать, неосторожности.
— Мне вот поручение от него есть, — вспомнил отец Варсонофий, — креститься хочет в православие. Вашу матушку, Анну Михайловну, в крестные матери желал бы…
— Ну это уж вы, батюшка, сами с матерью моей поговорите. Это ее специальность — всяких инородцев крестить…
— Так вот по этой причине мы и решились вашу почтенную матушку беспокоить.
— Что это ему вздумалось веру менять? — с иронической улыбочкой спросил Павел Николаевич.
— А в этом уж заслуга почтенного Елевферия Митрофаныча. Он его наставил.
— Не верю я таким перевертням, — заметил Павел Николаевич.
— Отец его заставляет, Абрашка! — пояснил Тыркин. — По торговым делам ему свой крещеный человек требуется, чтобы по всей России разъезжать и жительствовать имел права[190].
— Ну вот… Так я и думал…
— А как сказать, Павел Николаевич, — возразил отец Варсонофий, — Господь всякими путями вразумляет человека. Сказано, что бывает и грех во спасение! Бывает, что и из Савлов в Павлы превращаются[191]. Неисповедимы пути Господни.
— Много разговору идет о железной дороге у нас. Так вот и он, Абрашка, на всякий случай приготовляется. Про всех дела хватит. Абрашка какого-нибудь бедного дворянчика ищет. Жидам не дозволено имения покупать, так вот Абрашка дворянчика подыскивает: куплю, говорит, тебе имение, помещиком в Польше будешь. Лес, говорит, мне отдашь, а всю голую землю себе бери.
Теперь для Павла Николаевича стало ясно, почему Машин муж недавно Абрашку вон из своей квартиры выгнал.
Посидели на скамеечке.
— Ну, так какое же твое, Павел Николаевич, решение будет? С чем домой поедем? — спросил Тыркин. — Не отказывайся, сделай милость!
И снова стали упрашивать в три голоса.
— А вы, господа, не сразу! Дайте срок подумать.
— До осени далеко. Думай! Только скажи покуда, что не отвергаешь…
— Послужить можно, но… Много всяких личных препятствий.
Тыркин похлопал Павла Николаевича по плечу:
— Человек положительный. Сразу видать. Вот нам такого и нужно. Семь раз, говорится, примерь, а потом отрежь! Будем в надежде.
Отец Варсонофий отправился на антресоли: внимание почтенной Анне Михайловне оказать да и о новообращенном поговорить. Надо сказать, что Анна Михайловна действительно имела слабость крестить инородцев в веру православную. Немало у нее крестников было: и детей, и взрослых, среди чувашей и черемисов[192]. Но из евреев еще не было. Первый случай. Абрашка у нее водяную мельницу на Алатырке арендует. Платит аккуратно. Долго пробыл отец Варсонофий на антресолях. Не сразу, видно, убедил Анну Михайловну согласиться на нового крестника. Однако вернулся с удовлетворенным сиянием на лице.
— Как дела? — тихо спросил его Елевферий.
— Господь даже одной заблудшей овце, возвращенной в стадо, радуется на небеси, — тихо же ответил батюшка, отирая клетчатым платком пот с лица своего.
Тыркин посмотрел на часы:
— Ехать пора.
— Ничего, жары нет, по холодку-то лучше…
Все встали. Захватив шляпы, двинулись на двор. Павел Николаевич провожать гостей пошел.
— А что я попросить хочу… — начал отец Варсонофий, задерживая шаг. И Павлу Николаевичу пришла мысль — вероятно взаймы попросит. Оказалось не то. — Не продадите ли одного поросеночка из тех, что показывали нам давеча? Очень уж понравились породой своей. Почем вы их оцениваете?
— Полноте, батюшка! Да я вам подарю…
— Зачем же дарить? Нет, уж вы продайте!
Павел Николаевич подманил Ивана Кудряшёва:
— Возьми корзинку, набей сеном и пару поросят туда… В тарантас, для батюшки…
— Зачем двух-то? Господи! Напросился… Стыд-то какой…
— Боровка и самочку!
— Как вас благодарить? Слов не нахожу.
Кудряшёв приволок корзину с поросятами. Павел Николаевич принял благословение, попрощались, одарив друг друга всяческими благопожеланиями. Гости стали усаживаться.
Звякнули колокольчики. Покатился тарантас. Завизжали поросята.
Все: и гости, и ямщик, и лошади — уезжали довольными, сытыми и веселыми. Когда проехали плотину и стали подниматься на гору, ямщик спрыгнул с козел и, придерживаясь за край кузова, пошел рядом с тарантасом:
— Хороший господин, — говорил он, покачивая кнутовищем.
— Кто? — спросил Тыркин.
— Да он, барин никудышевский! Сколь раз ни случалось сюда бывать, завсегда напоят, накормят, лошадям овса дадут.
— Истинно добрый человек, — откликнулся отец Варсонофий.
Тыркин тоже откликнулся:
— Разное про него болтают, а я одно скажу: башковатый, мозги хорошо положены. Ну а нам без таких невозможно. Без них нас загрызут. Дельный да зубастый нам нужен, а то позабудут, что и город Алатырь на свете есть. Сколь годов примерно хлопочем, чтобы нам заместо прогимназии полную гимназию дали[193]? А ничего не выходит. А почему? Зубастый человек нужен, чтобы и зубами крепко за укус держался да и языком острым, где нужно, растравлял дело. А у нас? Не председатель, а видимость одна. Его и слушать не хотят, когда языком звонит. Все знают, что ничего умного сказать не может. Скучаешь только да ждешь, когда замолчит.
— Ну, не будем осуждать: у нашего лета значительные…
— Так иди на печь спать!
— Придет час, и мы состаримся…
— Состаримся, сами от дела отойдем…
Долго молчали. Потом ямщик обернулся и спросил:
— А что, сколько это будет миллионт целковых?
— А зачем тебе это знать понадобилось? — неприветливо спросил Тыркин.
— А слыхал я на дворе, быдта барин никудышенский миллионт в карты выиграл?
— Слышите звон, да не ведаете отколь он, — наставительно сказал отец Варсонофий.
Ямщик прыгнул на козлы, подобрал под себя кафтан и ударил по лошадям. Небеса хмурились. Из-под горизонта ползла дождевая туча. Вдалеке погромыхивала приближающаяся гроза…
IIIПриближался срок освобождения Григория из тюрьмы, и отчий дом был в радостном волнении. Все было уже сделано: послано триста рублей в контору московских «Крестов»[194] для вручения выходящему на волю политическому арестанту, дворянину Симбирской губернии Григорию Николаевичу Кудышеву; послано письмо милому Гришеньке с бесчисленным количеством ласковых слов и поцелуев, с наказом дать телеграмму в Алатырь тете Маше о дне приезда в Симбирск, чтобы встретить блудного сына; за месяц вперед приготовлена на антресолях комната для Гришеньки, чтобы он непрестанно, и днем и ночью, был поближе к истосковавшейся матери. Комната отремонтирована, полы, дверь и окна покрашены заново, светло, бело, уютно, словно в девичьей спаленке. Каждый день Сашенька на стол свежие полевые цветы ставит. Мать заходит и подолгу в пустой комнате сидит, предчувствуя близость с любимым сынком. От радости поплакивает. Павел Николаевич все, что про «толстовщину» в журналах и газете прочитает, здесь же складывает, все надеется от этой ереси брата оттолкнуть.
Ждали все по-разному. Мать горячо, тревожно, без всяких рассуждений о прошлом и будущем блудного сына своего. Легко сказать: больше двух лет тревожной разлуки! Сколько дум передумано, сколько слез по ночам выплакано! Теперь все это прочь! Только радость скорого свидания! Скорей, скорей лети, время! Приходи, желанный час! А дни ползут, как тараканы. Так мучительно ожидание, когда нарочный от Маши с телеграммой приедет.
Елена Владимировна ждала радостно, но терпеливо и спокойно. Когда-то они с Григорием были большими друзьями, много откровенничали. Интересно, что за человек выйдет из Гриши после двухлетнего одиночного заключения. Вот женился бы на Сашеньке! Когда-то влюблен в нее был. Сколько таких браков между двоюродными братьями и сестрами бывает! Уехали бы куда-нибудь подальше, да и повенчались! Сашенька такая ласковая, такая застенчивая смиренница, у нее много общего с Гришей в характерах, вышла бы счастливая пара…
