— Ага, — Сэймей взял в руки одну ветку, — это же «каки», хурма… — прошептал он.
— А эти желуди — плоды пасании… — он брал в руки одну за другой ветки, лежавшие на полу. Низкорослый каштан. Ветка померанца — татибана.
— На этой ветке изначально были еще и цветы, — сказал Нёсуй.
— Хм, — Сэймей озадаченно покачал головой. — Однако, как же сложно это расшифровать.
— Расшифровать?
— Да. Что-то вроде бы понятное, но в то же время — не понятное. Нечто, что вот-вот, вроде бы, поймешь, но…
— Сэймей! Это же прямо как я, когда стихи получу и пытаюсь их разгадать! — воскликнул Хиромаса, и у Сэймея зажегся в глазах огонь.
— Хиромаса! Что ты сейчас сказал?
— Ну, я сказал, что это похоже на то, как я разгадываю стихи…
— Стихи?!
— Да. Стихи. А что такое?
— Потрясающе, Хиромаса! — громко воскликнул Сэймей. — Вот как! Стихи! — Сэймей выглядел так, словно смог проглотить нечто, застрявшее у него в горле.
— Что?
— Вот что! Это — стихи! Действительно! — Сэймей соглашался сам с собой.
— Сэймей, я вообще ничего не понимаю! Объясни проще! — слышал ли Сэймей слова Хиромасы или нет?
— Подожди, — он отстранил Хиромасу, и обратился к монаху:
— Преподобный Нёсуй, прошу Вас, приготовьте бумагу, тушечницу, тушь и кисть.
— Да, — Нёсуй так же ничего не понимал, как и Хиромаса. С озадаченным лицом он поставил перед Сэймеем требуемые письменные принадлежности.
— Хиромаса! У тебя уникальный дар! Наверное, ты родился в этом мире с даром, рядом с которым мои таланты и рядом не стояли! — растирая тушь говорил Сэймей.
— Дар?
— Да! Дар быть Хиромасой! А может быть сю. И твое сю, для моего сю, сю по имени Сэймэй, является дополнением. И если бы не было сю «Хиромаса», не было бы в этом мире и сю «Сэймей». — в голосе Сэймея звучала радость.
— Сэймей, мне, конечно, приятно слушать твои слова, но я и правда не понимаю, о чем ты?
— Ладно, подожди! — с этими словами Сэймей отложил тушечницу, взял в правую руку лежавшую рядом кисть, в левую руку взял листок бумаги, и легким и быстрым движением пробежал по бумаге кистью. Хиромаса и Нёсуй с глубоким удивлением взирали на него.
— Готово! — Сэймей отложил кисточку и устроил листок бумаги в нише токонома, развернув его так, чтобы Нёсуй и Хиромаса могли прочесть написанное. На листке еще мокрой тушью поблескивали слова:
Я — поэт, но четвертого ранга. Пропитан ароматом померанца мой рукав.
— Ну вот, что-то такое, примерно.
— Нет, я не понимаю, Сэймей! Что это вообще такое?
— Не понимаешь?
— И я не понимаю, — сказал Нёсуй.
— Ну, в принципе, я и сам тоже не все понял, но если понять хотя бы это, то это может стать зацепкой для того, чтобы понять остальное.
— Нет, Сэймей, я вообще ничегошеньки не понимаю. У тебя дурная привычка — не объяснять толком. Не делай вид, что всей и так ясно, а объясни, прошу!
— Понимаешь, Хиромаса, я ведь и сам еще пока не все понимаю. Поэтому — подожди!
— Подождать?
— До сегодняшней ночи.
— А что случится сегодня ночью?
— Она, наверное, снова придет. Ну, эта женщина. Вот тогда у нее самой и спросим.
— Слушай, Сэймей!
— Ну же, подожди… — и Сэймей отвернулся от Хиромасы к монаху. — Преподобный Нёсуй, а кстати, у Вас не спрятано где-нибудь саке? Я тут подумал, может, пока мы ждем, когда придет эта ваша женщина, мы с Хиромасой могли бы выпить по чашечке…
— Ну, в общем, оно, конечно, саке, то, правду сказать, есть…
— Прекрасно! А на закуску к саке мы полюбуемся цветами и поговорим!
— Эй, Сэймей!
— Вот и решено, Хиромаса!
— Эй…
— Выпьем.
— Но…
— Выпьем.
— Ну…
— Выпьем.
— Ладно.
Так они и сделали.
3
Пока Сэймей и Хиромаса пили, пришла ночь. Ну, в храме они, само собой, пить не стали. Они пили в небольшом домике, больше похожем на хижину, стоявшем сбоку от главного храма. Это было место, где ночевал Нёсуй. Прихожая с земляным полом, очаг в углублении — все было сделано так, чтобы здесь можно было варить и жарить. Трое расселись на дощатом полу комнаты, постелив подушки вокруг очага в полу. Из этой комнаты можно было, раздвинув дверь, перейти сразу в главный храм.
— Это саке для гостей… — с этими словами Нёсуй отказался пить. Поэтому Сэймей и Хиромаса пили вдвоем. Хиромаса, сколько ни пил, все равно продолжал дуться, что Сэймей не объяснил ему смысл песни. Его закуской к саке стали ветки деревьев и плоды. Он брал их в руки, снова укладывал на пол, поглядывал на исписанный Сэймеем листок, снова подносил ко рту саке, шептал: «Не понимаю!» и пил.
Снаружи вроде бы поднялся ветер, и шептал о чем-то в ночной тьме.
Настала глубокая ночь.
На плошке-светильнике в нише дрожало крошечное пламя.
— Наверное, уже скоро, — сказал Сэймей, подняв глаза к темному потолку. На потолке от колебаний пламени плясали красные отсветы. На дощатых стенах тени трех сидящих мужчин вытягивались до потолка.
— Не понимаю я стиха, Сэймей! — вдруг сказал Хиромаса, — но…
— Что?
— Но та госпожа, что придет глубокой ночью, почему-то кажется мне очень несчастной женщиной.
— Да?
— В таком возрасте, в таком глухом месте, она живет в полном одиночестве, так ведь?
— Да.
— По какой-то таинственной причине она каждый день приносит в храм Каннон плоды и ветки, так ведь?
— Да.
— И тут, впервые, к ней обратился преподобный Нёсуй. «Милая дама! Как твое имя?» Может быть, так ей послышались слова монаха?
— Да.
— Поэтому, она захотела, чтобы преподобный Нёсуй ее получше узнал, она ведь попыталась приветить преподобного у себя в дому! А Нёсуй — убежал, и от разочарования она каждую ночь приходит сюда, так ведь?
— Правильно.
— А то, что она приходит только ночью, означает, что эта госпожа — не человек, а какой-то оборотень или что-то подобное, так? Но в таком случае она тем более несчастна. Мне так кажется!
— Хм.
— Я вот смотрел на эти веточки и плоды, пытаясь понять эту песню, и мне вот так показалось…
— Хиромаса! — сказал Сэймей. — Мне кажется, что ты, на самом деле, понял суть этого стихотворения гораздо глубже, чем я сам. — Как ни странно, Сэймей говорил очень серьезно.
Шум ветра за стенами все усиливался. И вдруг — почудилось, что кто-то постучал в дверь.
— Эй, господин монах! Господин монах? — послышался женский голос. Хоть он и был тихим, прерывающимся, но слышался из-за двери достаточно отчетливо. Нёсуй вздрогнул всем телом, и с беспокойством на лице повернулся к Сэймею.
— Откройте дверь, пожалуйста! Это я, женщина из Итиварано.
Сэймей сделал глазами знак монаху, чтобы тот не волновался, а затем поднялся, сошел на земляной пол прихожей, подошел и остановился около двери.
— Эй, господин монах!
Как только раздался голос, Сэймей откинул железный крючок и резко отодвинул дверь в сторону. В дверном проеме виднелась человеческая фигура. Из-за ее спины шквал ветра внес в тесное помещение бесчисленный поток розовых лепестков сакуры. Волосы Сэймея сдуло на спину, а пламя светильника затрепетало, грозя погаснуть.
Женщина была прекрасна.
Когда она увидела Сэймея, ее глаза растянулись вверх и в стороны, с треском лопнула кожа век и глазниц, и тонкой струйкой, словно слезы, потекла кровь. По сторонам лба с противным звуком прорвали кожу и стали вырастать рога.
— Проклятый монах! Ты решил изгнать меня с помощью онмёдзи? — завыла женщина. В этот момент Сэймей легкими шагами подошел к ней и вложил в ее руки исписанный стихами листок со словами:
— Прошу Вас, прочтите!
Женщина приняла лист бумаги, пробежала глазами и застонала. Прямо на глазах трех мужчин с ее лба быстро исчезли рога, а разорванные и поднятые вверх уголки глаз вернулись на место.
— О, боже! Это моя! Ох, это же мой! Моя! О! О-о-о, что же это! Нашелся человек, понявший смысл! Надо же, нашелся?
