Дедиер поспешил наверх в гору, мимо многочисленных раненых, спускавшихся вниз. В небе снова появились немецкие самолеты, пикируя прямо на верхушки деревьев. В воздухе стояла удушающая пороховая гарь, и из-за дыма день превратился в ночь. Когда немного развиднелось, Дедиер увидел перед собой лежавшего на земле боснийского юношу с огромными темными глазами. У него были оторваны обе ноги. «Он умирал. Махнув мне рукой, он прошептал: „Да здравствует Сталин!“
Дедиер нашел и свою жену, которая пыталась улыбнуться, а затем сказала: «Ты не бойся, но рана серьезная». Подошел Тито с перевязанной рукой и спросил ее: «Как ты, Ольга? Сильно тебя ранили?»
Еще более десяти дней партизаны двигались вперед быстро, насколько это было возможно, на север Боснии под непрекращающиеся атаки врага. Времени для хирургической операции не было, и Тито сделали перевязку только один раз. Однажды ночью Дедиер увидел, как тот с высокой температурой диктует радиограмму в Москву, сообщая о ходе сражения.
Они двигались вместе с колонной – иногда верхом, иногда пешком, до тех пор, пока на девятый день у Ольги не развилась газовая гангрена и ей пришлось ампутировать руку. Во время операции немецкие пули впивались в деревянные стены импровизированной операционной. Придя в сознание, Ольга сказала мужу: «Не волнуйся, хирургом мне уже не стать, но я буду детским врачом». На секунду отойдя от жены, чтобы сразу вернуться в бой, Дедиер получил сильный удар в висок и свалился в окоп.
На следующий день, с температурой и сочащейся из раны кровью, Дедиер уже шагал рядом с носилками, на которых несли его жену. Женщина-врач, Ольгина подруга, хотела сделать ей укол камфары, чтобы хоть немного облегчить страдания.
«Станокья, не трать драгоценное лекарство, – сказала Ольга, – прибереги его, чтобы спасти жизнь товарищей».
Те из нас, кто нес носилки, положили их на землю, чтобы немного передохнуть. Ольга позвала меня: «Позаботься о Милице. Проследи за тем, чтобы она получила хорошее воспитание, и пусть она станет военным врачом».
Через несколько минут она издала свой последний вздох. Было темно, в кронах гигантских елей гудел ветер. Ножами и голыми руками мы вырыли Ольге могилу – лопат у нас не было. Немцы уже заняли находившуюся на равнине деревню – там можно было бы попросить лопаты. Партизан-подрывник Лазо руками выгребал из могилы землю.
«Владо, мы добрались до камня», – сказал он. Мы опустили мою жену в эту неглубокую могилу, прикрыли ее дерном и сверху завалили камнями. Мы сняли шапки, грянул четырехкратный ружейный салют и партизан Лазо воскликнул: «Да освятится ее память!» Затем мы двинулись в темный лес догонять наших товарищей[256].
Большая часть партизанской армии дошла до Кладаня, что на северо-востоке Боснии, где 3 июля 1943 года соединилась с арьергардом Джиласа. Тито снял руки с перевязи и старался не замечать своего ранения, сказав, что это всего лишь царапина. В то время никто не верил истории, позднее превратившейся в легенду, о том, что собака Тито погибла, пытаясь защитить своего хозяина. Как бы то ни было, Тито настолько похудел, что купленное в Москве кольцо соскальзывало у него с пальца и в конце концов потерялось. Ранкович выглядел как больной-туберкулезник.
Джиласу и еще одному офицеру пришлось объясняться по поводу своей неудачи в спасении раненых.
«Тито в отчаянии выслушал наше донесение – без единого слова упрека или критики». В своих мемуарах «Военное время» Джилас пишет: «Он также не упрекал меня и впоследствии, по крайней мере в те годы, когда я был у власти. Тем не менее я не любил говорить о Сутьеске. Он, очевидно, также был не расположен писать об этом более чем 30 лет спустя»[257].
Партизаны потеряли около семи тысяч бойцов – более трети своей армии во время Пятого наступления. Немцы тоже понесли огромные потери, как позднее признал их командир генерал Александр Лер:
Сражение оказалось чрезвычайно тяжелым. Все командиры согласились с тем, что их части ведут самую ожесточенную битву во всей истории войны. Яростное наступление партизан, которое особенно ударило по 2-му батальону 369-й дивизии, серьезно повлияло на прорыв линии фронта возле Йеласки и Мильевины. Всем силам противника удалось совершить отступление через этот участок фронта и скрыться в горах в северном направлении. Немецкие войска были слишком сильно измотаны, чтобы помешать им, кроме того, у нас не было резервов[258].
С этого самого момента немцы стали считать партизан большей угрозой на Балканах, чем даже возможное англо-американское вторжение.
За первые три недели июля партизаны отдохнули и восстановили силы в горах северо-восточной Боснии. Тито проводил много времени в беседах с поэтом Владимиром Назором о жизни и литературе. Назору каким-то чудом удалось остаться в живых в дни Пятого наступления.
Хотя Тито импонировала и льстила поддержка Назора, который никогда не относился к левым, он был разочарован тем, что к нему не присоединился другой выдающийся хорватский писатель, Мирослав Крлежа, бывший в двадцатые годы коммунистом. Сам Назор видел в этом иронию судьбы. Во время гражданской войны в Испании он спросил своего коллегу: «Ты коммунист! Так почему же ты не в Испании?» На что Крлежа ответил: «Я боюсь смерти, трупов и зловония. С меня хватит того, что я повидал в первую мировую войну в Галиции»[259].
Несмотря на свое разочарование, Тито не держал зла на Крлежу и после окончания войны всячески привечал его – как соратника и члена партии. Непредубежденность Тито была одной из самых привлекательных черт его личности.
Один незначительный случай, происшедший во время пребывания в Кладане, показывает не только готовность Тито прощать, но и также его сохранившуюся на всю жизнь любовь к животным. После Пятого наступления, во время которого партизанам приходилось питаться травой и корой деревьев, они были бы не против чего-нибудь более питательного. Чтобы добавить в ежедневный рацион мяса, майор-интендант забил партизанскую корову, переставшую давать молоко. Однако интендант никак не мог взять в толк, что животное, пережившее с партизанами не одно наступление, теперь считалась всеобщей любимицей или даже старым другом. Когда Тито узнал, что корову забили, он был вне себя от гнева и приказал понизить виновника в звании. Ушлый Ранкович лучше, чем кто-либо другой, знал, как ладить с Тито, и поэтому велел интенданту не показываться начальству на глаза, пока он не обработает «старика». Как-то вечером, несколько дней спустя, когда партизанское начальство мирно беседовало у костра, Ранкович небрежно обронил: «Знаешь, а ведь наша корова сломала ногу». Когда Тито возмущенно поинтересовался, почему никто не сказал ему об этом раньше, Ранкович с мягким упреком ответил: «Ты так вышел из себя, что все перепугались». Интенданту вернули его прежнее звание и даже повысили в чине, тогда как Тито вместе с товарищами тоже отведал «несчастной» говядины[260].
…Ближе к концу июля 1943 года Тито обратил свои мысли к сражениям. Состоявшаяся 10 июля высадка союзников на Сицилии, а также падение Палермо, последовавшее за ней почти через две недели, сделали возможным выход итальянцев из войны, давая партизанам тем самым шанс воспользоваться их вооружением и значительной частью итальянской территории Адриатического побережья.
Тито решил, что вместе с Джиласом и Ранковичем он вернется в Западную Боснию, а затем отправится – уже самостоятельно – в Хорватию, где все больше и больше католиков восставали против усташского режима. Вторая дивизия вернется в Черногорию, чтобы опередить четников и не дать им захватить итальянское вооружение, а также помешать им создать базу для внедрения в Сербию.
В походе через Западную Боснию Тито узнал о падении Муссолини, произошедшем 25 июля 1943 года. Эта новость ввергла партизан в состояние эйфории. В деревнях, через которые проходили партизаны, крестьяне уже не боялись усташей и немцев, а мусульмане казались «милыми и прекрасными людьми»[261].
В этой части НХГ вне городов усташей практически не осталось, а в сельской местности они пачками сдавались в плен партизанам. Возможно, потому, что в партизанском крае Тито находился в наибольшей безопасности, он продолжал оставаться в Боснии, отправив Джиласа и Ранковича в Хорватию, где у власти все еще оставались усташи, которые вполне могли захватить его в плен как главу коммунистической партии. Политики, представлявшие довоенную Хорватскую крестьянскую партию, связались с Тито в надежде создать некое подобие альянса, но лишь немногие из хорватов-католиков были готовы присоединиться к партизанам с их марксистскими, атеистическими убеждениями. В Славонии, куда Джилас отправился с докладом о том, как идет пополнение новыми силами, подавляющее большинство партизан были родом из православных деревень. Когда он поинтересовался у местного командира, была ли хотя бы треть бойцов хорватами, на его вопрос последовал глуповатый ответ: «Да, стараемся»[262].
