— Голос отбирать?! Врешь, галчонок тонконогий, не отберешь! Я с тобой и разговаривать не стану.
— Замолчи. Уходи отсюда.
Сапог продолжал кричать. Его повернули к выходу. Алтайцы раздвинулись, давая дорогу, кто-то широко открыл дверь.
За спиной — многоголосый хохот, скрип дверных петель, а потом убийственная тишина.
А давно ли с больших сходок его провожали с почестями! Каждый алтаец считал своим долгом подвести ему коня, подтянуть подпруги или помочь подняться в седло!
Впереди — застывшие горы, запорошенная снегом долина. С северо-запада по долине мчатся снежные вихри и уносят обломки сухих дудок.
2
Нахлестывая коня плетью, Сапог мчался в Агаш. Снежные вихри обгоняли его, застилая даль.
Проскакав больше половины пути, он вдруг повернул коня. Направляясь домой, шептал:
— Так лучше. По-иному взглянут на меня. И не будут приплетать к этому выстрелу.
Не заезжая домой, направился к аилу Анытпаса. Вломившись в бедное жилье, набросился на Яманай:
— Где твой косоглазый?
— Не знаю. Шестой день дома не был, — равнодушно молвила женщина и, заметив, что глаза Сапога заискрились, отодвинулась к кровати:
— Почему не плачешь, не ищешь? Может, что-нибудь случилось с ним?
Присмотревшись к сурово сжатым губам женщины, Сапог отметил, что в ее душе уже поселилась не присущая алтайкам дерзость. Требовательный тон сменил на льстивую доброту:
— Почему ты, лесной цветок, в рваной шубе? И чегедек у тебя быстро поистрепался. Первой красавице Голубых долин стыдно ходить в таких лохмотьях.
— Стыд тебе бы надо знать.
— А чего мне стыдиться?.. Я добрый. Принесу тебе дорогого бархату. А хочешь — шелку.
— Принесешь — все в костер побросаю.
Яманай дышала учащенно, а правой рукой нащупывала что-то под кроватью.
— Так разговаривать со старшим нельзя, — жестко напомнил Тыдыков и, пригнувшись, двинулся к ней. — Будешь ласковой — я тебя золотом осыплю.
В правой руке Яманай блеснуло стальное острие.
— Ну ладно, ладно… — Сапог помахал ей кистью руки. — Я в другой раз приду.
Выйдя из аила, он увидел Анытпаса, возвращавшегося домой верхом на коне, и кивком головы показал, чтобы тот ехал в усадьбу.
Пастух дрожал от испуга; покорно направил коня в ворота. Во дворе не спешился, а свалился на землю. Ноги еле-еле держали его.
— Где ты пропадал? — прикрикнул хозяин. — Я знаю, табун стерег подпасок. Все знаю.
Ему, главе сеока, и полагается знать все. От него, как от отца, не должно быть тайны. Анытпас с детства был приучен к этому и теперь решил ничего не скрывать. Дрожащими губами едва-едва выговорил:
— Т-там… В-в-волю Эрлика в-выполнял.
— Какую волю злого бога? Ты что болтаешь, дурак?
— Борлая бил.
— Борлай здоров. Он сегодня был у меня в гостях. Может, ты в Байрыма, щенок, стрелял?
— В Байрыма? Ошибся? Неужели ошибся? — бормотал Анытпас. Ему стало страшно.
— А что, Эрлик давно говорил тебе о своей воле? — спросил Сапог.
— Мне Шатый передавал.
— Глупости. Шатый песню пел, какая при камланье полагается… Не вздумай еще кому-нибудь говорить про это. Я знаю, ты из-за Яманай руку на Токушевых поднял! — кричал Сапог. — Разбойник ты!
В словах Сапога была доля правды, и Анытпасу стало еще страшнее. Ноги у него подогнулись. Он упал и, бороздя носом землю, пополз к хозяину.
— Все знают, какой ты ревнивый, — продолжал Сапог. — Спросил бы меня, посоветовался. Так нет, сам решил. Ну и расплачивайся за свою ревность. А мне стыдно за тебя.
И он стал сзывать народ.
Когда собрались все прислужники, Сапог, указывая на Анытпаса, распластавшегося на земле, сказал громко:
— Вот до чего доводит ревность. В человека осмелился стрелять. — И распорядился: — Вяжите его арканами. Да покрепче.
3
Щетинистое, давно не бритое лицо начальника милиции было туго подвязано белым платком. У него третий день болели зубы. Но он ввиду важности дела протокол дознания писал сам. Перья были острые, втыкались в лохматую бумагу, а чернила — густые и тягучие. Буквы выходили корявые. Начальник часто менял перья, швырял испробованные под стол, вытирал пальцы о розовую пропускную бумагу и крякал, когда боль в зубах становилась невыносимой.
— Знаю, как больные зубы покою не дают. Но вы, товарищ начальник, не выдергивайте их, а поезжайте в город, там заплатки положат, — говорил Сапог, стоя у стола. — Золотые могут сделать.
— Жаль рвать два зуба сразу, — сказал начальник, не подымая глаз от бумаги. — А золотые — дорого.
— У всех больших начальников зубы золотые, — продолжал Сапог. — Золото здесь достать нетрудно. Алтай, говорят, золотое дно…
— Не мешайте! — прикрикнул начальник, но Сапог не унимался. Только говорил он теперь о другом:
— Вы, товарищ начальник, непременно укажите во всех бумагах, что преступника к вам доставил я, и перепишите всех свидетелей.
Он показал на своих работников и пастухов, которые сидели на полу:
— При них он сознался.
Начальник поднял на него круглый глаз, что-то хотел спросить, но громче прежнего крякнул.
— Зубы заболят, — замают человека. Надо лечить ехать, — навязчиво советовал Сапог, а потом, наклонившись к начальнику, зашептал: — Из-за ревности Анытпас стрелял. Говорят, Токушев к жене его начал ездить — ну, у парня терпенье порвалось. — Уходя, он обнадежил начальника: — Золото я для вас поспрашиваю у алтайцев.
Но начальник рассвирепел:
— В тюрьму захотел?
— Болезнь ваша сердце мое тревожит, — сказал Сапог, прижимая руки к груди.
В коридоре он увидел пастуха — его вели в камеру — и набросился на него:
— Что ты наделал, дурак? Сам себя решил. Разве можно из-за ревности людей стрелять, да еще таких активистов, как Байрым Токушев!
4
В угловой палате с высоким потолком и двумя окнами лежал Байрым. Лицо его вытянулось, щеки ввалились. Дышал тяжело. Иногда на жестком лице его появлялась легкая улыбка благодарности за все заботы о нем. Он медленно вел взгляд по беленым стенам, по потолку; ему даже казалось, что это не потолок, а чистое зимнее небо. Трогал байковое одеяло, шуршащую простыню, что была белее пушистого снега.
На соседней койке лежал русский, коногон. У него раздавило ногу молотилкой. Они посматривали друг на друга, выражая глазами сочувствие.
Байрым долго припоминал русские слова и наконец заговорил:
— Я спит, однако?
— Нет. Почему так подумал? — спросил сосед улыбаясь.
— Такой дом не видел… Я не был такой дом, — сказал Байрым и снова обвел палату удивленным взглядом.
Сиделка, просунув голову в дверь, сообщила:
— К тебе, алтай, отец приехал.
Байрым недоуменно повел глазами, не успел сказать, что Токуш слишком стар и не может один в зимнее время перевалить через хребет, как на пороге появился шустрый старик в белом халате, с узкими лисьими глазами, сивой бородой, с льстивой улыбкой на губах.
Он широким шагом двинулся к больному.
— Сильно болезнь мучит тебя, добрый человек? У меня сердце болит о своих людях, вот приехал навестить тебя. У какого зверя могла подняться рука на такого умного человека, как ты, младший брат мой?
Байрым замахал рукой и отвернулся, брезгливо зажмурившись.
Дежурная сестра напомнила, что ему нельзя двигаться.
— К перевыборам выздоравливай. Я пришлю тебе много баранины, масла, меду, — растягивая слова, продолжал Сапог. — Молока пришлю.
Байрым неожиданно сел. В Сапога полетели одеяло, подушка.
— Подавись, собака! Подавись! Пусть семьдесят семь громов упадут на тебя! Пусть клыки твои выкрошатся!
Дежурная сестра вытолкала Сапога в коридор и бросилась укладывать больного.
В ту ночь Байрым лежал с повышенной температурой, что-то бормотал и часто скрипел зубами.
5
Из больницы Сапог проехал в аймачный исполком. Занятия уже кончились. Но он застал там председателя, Чета Техтиекова, молодого алтайца с черной копной волос над широким лбом.
— Я по важному делу, — начал Тыдыков и слегка поклонился. — Прошу выслушать.
Техтиеков был новым в аймаке человеком, Сапога в лицо не знал и, любезно предложив ему стул, приготовился выслушать его просьбу.
Учтя это доброе предзнаменование, Тыдыков сел к столу, закинул ногу на ногу и заговорил таким тоном, что казалось, пришел предостеречь от большой ошибки:
— Слышал я, что скоро новые Советы будем выбирать?
— Да, приближаются перевыборы.
— А кого в наш, в Каракольский Совет посадите председателем?
— Кого народ выберет, — сказал Техтиеков и насторожился. — Много у нас хороших людей, партийцев и беспартийных, батраков, бедняков, середняков.
— Ты мне скажи как алтаец алтайцу.
