Зализа немного постоял во дворе, поглаживая морду коня и тихо, ласково с ним разговаривая. Он понимал, что хозяину нужно дать немного времени, чтобы собраться и встретить гостя с почетом, не второпях. Вот, наконец, дверь над крыльцом отворилась, и к перилам вышел упитанный, румяный, с далеко выпирающей вперед редкой седенькой бородой воевода. Вышел в суконной, подбитой горностаем душегрейке, поверх которой была накинута роскошнейшая соболья шуба — из тех, что даже в Москве дома не снимают. Приторно улыбнулся, развел руки:
— Какая радость! Сам Семен Прокофьевич пожаловал.
Из-за спины хозяина дома показалась не менее пышная и румяная боярыня Пелагея, спустилась с крыльца, держа в руках полный горячего сбитеня ковш, с поклоном подала:
— Испей с дороги, гость дорогой.
Хозяйка дома корец подает — это почетно. Зализа с удовольствием выпил горячий ароматный напиток, перевернул ковш, показывая, что в нем не осталось ни капли, вернул хозяйке.
— Рад увидеть тебя, Семен Прокофьевич, — радушный хозяин спустился с крыльца, так же вежливо поклонился. — Проходи в дом, откушай, чем Бог послал.
Зализа поклонился в ответ, передал повод коня ожидающему рядом подворнику и, позвякивая железом юшмана, пошел вперед. Воевода провел его не в трапезную, а в горницу, что опричника слегка удивило. Разумеется, на пышный стол, ожидающий гостей, он и не рассчитывал — но пироги да расстегаи завсегда есть в любой русской избе: ставь на стол, да сажай приезжего человека. Хотя, возможно, сейчас прислуга торопливо убирает стол после прерванного обеда, чтобы накрыть его снова.
— Давненько я тебя не видел, Семен Прокофьевич, — покачал головой воевода. — Почитай, с самого лета. Слух прошел, остепениться ты решил, жену себе взял боярского рода?
— То еще летом было, Евстафий Петрович, — кивнул опричник. — Боярыня Алевтина, дочь Харитона Волошина, за меня пошла.
— Боярина Харитона я знал, знал, — закивал воевода. — То семья хорошая, род старинный…
Зализа понял, что разговор этот может тянуться бесконечно, и, поморщившись собственному хамству, собеседника перебил:
— Прости, Евстафий Петрович, но дело у меня ратное, спешное. Вестимо мне, отряд ливонский вниз по Луге от Бора ушел. Скажи, к стенам твоим он подступал, али где-то позади, в лесах схоронился?
— Ну, что ты, Семен Прокофьевич, как можно, — развел руками воевода. — Город-то у меня вырос какой? Полтысячи стрельцов постоянного гарнизону стоит, большого наряду восемьдесят стволов, стены новые, справные. Куда им супротив меня выступать? Их всего-то сотни две мимо прошло, да пять конных и пушчонка одна махонькая.
— Как «прошло»? — не поверил своим ушам Зализа. — Куда?
— Та к морю, Семен Прокофьевич, — небрежно махнул куда-то вбок воевода. — Ночь темную выбрали, да и пробежали потихоньку у дальнего берега.
— И ты их пропустил, Евстафий Петрович? — все еще не понимал собеседника опричник.
— Так они разрешения и не спрашивали, — настала очередь удивляться воеводе Калабанову. — По реке мимо просочились. Кабы на город пошли, это да, я бы им спуску не дал, а мимо: чего не пройти?
— У… у тебя же пятьсот стрельцов в стенах?! Почему не остановил? Почему не посек? Почему не догнал? — зарычал опричник.
— То гарнизон городской! — решительно поднял руку воевода. — Они город должны оборонять, а не по полям шастать! А ну, погибнет кто? Кому пред государем отвечать? Кто на стену, не дай Бог нужда такая придет, встанет? Шли ливонцы мирно, людишек не трогали, палисады не жгли. К чему животы стрелецкие класть?
— Но… Но… — разумность какая-то в словах воеводы звучала. Его и вправду ставили порядок в городе блюсти и стены его защищать, и стрельцы при нем городские. Гоняться по полям и дорогам за всякими татями-станишниками дело не воеводское: то его, опричника, дело. И тем не менее, Зализа все равно никак не мог понять самого главного: — Но… но ведь они по нашей, по русской земле шли? Немецкие крестоносцы — по земле нашей?! Разве ты не видел, Евстафий Петрович? Ливонские сотни — по русской земле!
— Так землице-то что? — пожал плечами тот. — По ней постоянно кто-то ходит. Туда ходит, сюда ходит. Людишек наших не трогают, и ладно.
Опричник закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Чем дальше, тем больше он понимал, почему государь отобрал для себя из молодых парней всех сословий личную тысячу служилых людей, опричь прочих подданных, и почему не бояр — почему их, опричников, на рубежи Святой Руси ставит, почему ими Москву и засеки южные бережет.
— Ополченцев моих на постой разведи, Евстафий Петрович, — проглотив ненависть, попросил опричник.
— Да конечно же, конечно, — заулыбался воевода. — Со всей радостью. Наш город своих ратников завсегда приютит. Ты, Семен Прокофьевич, только скажи, на какой срок? Может, по воину на две избы поставить стоит?
— Завтра поутру дальше пойдем, — хмуро ответил Зализа. — Не люблю я, когда чужие башмаки Русь топчут. Догнать надобно побыстрее. Овес коням в дорогу надобен, да ратникам еды дней на пять. Соберешь, Евстафий Петрович?
— А как же не собрать? — развел руками воевода. — От нас голодным отродясь никто не уходил. Обожди чуток, Семен Прокофьевич, сотника к твоим витязям пошлю.
Пропал воевода Калабанов чуть не на полчаса, но опричник прекрасно понимал, почему: разместить две с половиной сотни воинов и полтысячи коней не так-то просто.
Это означало кого-то из жителей стеснить, на кого-то тяготу по кормлению наложить, кого-то обязать припас собрать. В небольших деревнях с этим даже проще: хозяевам считать не нужно, кому легче, кому труднее — вместе и кормят, вместе и поят, и во всех домах воины на сеновалах вповалку спят. А здесь: кому воина, кому тягло. Потом не сочтутся, да и начнутся жалобы, обиды, кляузы в Пушкарский да Разрядный приказы.
Вернувшись, воевода опять расплылся в улыбке:
— Ну, а ты-то, Семен Прокофьевич, надеюсь, не откажешь у меня хлеб-соль принять, в баньку сходить, на перинке поспать? Служба ратная тяжела, ох тяжела!
— Польщен буду, Евстафий Петрович, — кивнул опричник.
— Ну так пойдем, откушаешь. У меня как раз и сотники наши собрались, и люди торговые…
Войдя в трапезную, Зализа обнаружил, что на столе стоят блюда с пирогами. Это означало, что обед еще только начинается, впереди будут мясные блюда, рыба и птица, потом супы… После трех дней непрерывной скачки по рождественскому морозу такое угощение могло означать для опричника только одно: что он разомлеет и заснет прямо здесь, не дожидаясь никаких бань. Хорошо хоть, на боярском пиру такое поведение гостя считается не позорным, а наоборот — почетным и уважительным.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
