она выпускает его из рук, только чтобы взяться за ножик.
Я вошел, и она сразу повернула ко мне голову. И я понял, что она обо всем догадалась.
Аня была на взводе – в каждом движении чувствовалась эта пограничная с истерикой нервозность. Она даже пыталась улыбаться, но на ее заплаканном и затертом до красноты лице улыбка казалась проявлением обратного, как румянец бывает признаком болезни.
Конечно, я мог бы разубедить Аню, успокоить – обманутая женщина только и хочет того, чтобы ее разубедили, обычно это не так уж и сложно. Родная, ну что ты? Ну какая Лайма? Ты у меня одна…
Но я не хотел.
– Ты был с ней? – спросила Аня.
Я мотнул головой.
– С ее мамой.
Аня усмехнулась.
– Руки просил?
Я вздохнул, прошел в комнату, поставил кресло напротив нее, сел.
– Ань, я знаю, я скотина…
Она остановила меня, подняв руку.
– Ты спал с ней? Когда-нибудь – спал?
Я молча мотнул головой.
Аня кивнула. Ей стало заметно легче, хотя по большому счету это уже не имело никакого значения.
Может, мне стоило соврать хотя бы здесь? Чтобы разрубить, а не разматывать?
– Я знала, что ты поедешь к ней, – сказала Аня. – Мог бы не выдумывать про дела из-за этого вашего бала. – Она пристально смотрела на меня. – Что между вами произошло? Что-то же произошло? Твоя болезнь… Ты ею заразился?
Сердце рвалось и выворачивалось, когда я смотрел на свою невесту. Что я с ней делаю? Зачем мучаю?
– Ань, я очень не хочу делать тебе больно…
– Но ведь сделаешь все равно?
Теперь кивнул я.
– Нам лучше забрать заявление.
Тебе лучше уехать. Лучше забыть меня. Лучше найти нормального, достойного, который будет любить тебя одну. Так, как я люблю Лайму.
Ты не виновата. Ни в чем. Я один все затеял – пообещал и не выполнил. Со мной такое часто случается. Я бываю слишком самонадеян.
Я принял за любовь нашу с тобой связь, окунулся в нее, а настоящее чувство, которое было со мной всю жизнь, распознать не смог.
Прости меня, милая, добрая Аня!
Прости.
Прости за то, что я даже сказать всего этого не могу вслух. Тебе сказать! Что я только с мужчинами храбрый и когда голову сносит от ярости. Что женщин я боюсь больше всего на свете. Слез ваших боюсь, истерик. Того, что сам не сдержусь.
И ты же тоже хочешь мне что-то сказать, но не говоришь. Потому что понимаешь – стоит начать, и оно хлынет лавиной, ни за что потом не остановишь. И тебя, и меня погребет.
Может, и стоило бы хоть раз, хотя бы сейчас, в последний наш вечер, обрушить эту лавину, крикнуть – и будь, что будет. Но мы оба не могли, оба хотели что-то друг другу сказать, но молчали, сдерживались, говорили шепотом.
– Я поменяла билет, – сказала Аня. – Поеду ночным поездом. Сегодня.
Я знаю, что больше всего на свете она хотела, чтобы я ее отговорил. Наверняка даже и не меняла еще этот чертов билет. Может, только хотела поменять и ждала, что я начну разубеждать.
– Хорошо, – сказал я. – Я провожу тебя на вокзал.
Аня замотала головой, словно я предложил что-то непристойное.
– Я сама. Вызовешь мне такси?
– Сейчас? Еще рано.
– Ничего. Заеду куда-нибудь. Не могу здесь находиться.
Я только кивнул.
Она собрала вещи довольно быстро – часть даже не достала из чемодана, когда приехала, – и начала стягивать с пальца кольцо.
– Не надо, – сказал я. – Оставь. Оно ведь тебе понравилось.
– Будет о тебе напоминать, – силясь улыбнуться, ответила Аня.
– Но ведь было и хорошее. – Я хотел напомнить про Грецию, про клубы и рестораны, в которых мы без конца проводили вечера, про то, что мы, хоть и не полюбили друг друга, но испытывали чувства, которые сейчас можно было бы назвать дружбой. Но побоялся, что именно это слово и сорвет ту лавину, после которой уже совсем ничего не спасешь. – Пусть о хорошем напоминает.
Аня больше не стала спорить. Оставила палец с кольцом в покое.
– Но ведь тебя она тоже не удержит, – сказала Аня, подняв на меня влажные глаза.
Я усмехнулся, надеясь, что вышло не слишком грубо.
– Да она и держать не станет. Это я буду ее держать.
Глава 27
Шесть лет назад
Даня
– Ты спал с ней!
Я уже привык, что девушки ревнуют меня к Лайме. Все ревновали, Янка не исключение.
Вообще, если бы Лайма знала, сколько истерик и даже расставаний случилось из-за ревности к ней, она, скорее всего, перестала бы со мной общаться. Она же правильная. А ревность – это неправильно.
Янка перестала орать, что знает она эти танцы и чем я там с Лаймой занимаюсь, и начала плакать, бросившись на мою кровать.
К счастью, в квартире мы были одни. Серега, снимавший вторую комнату, где-то гулял и на эту мыльную оперу не попал.
Я подошел к Янке, сел рядом. Коснулся ее спины, но она скинула мою руку. Коснулся еще раз. Не стала сбрасывать.
Мне не хотелось ее успокаивать, убеждать, что между нами с Лаймой ничего нет, что люблю я только ее и быть хочу только с ней.
Я уже не хотел с ней быть и понимал, что как только страсти утихнут, может, через пару дней, мы разойдемся.
Я знал, что расходиться надо на холодную голову. Если в ярости друг друга послали – потом обязательно начнете уговаривать себя, что это все сгоряча, и попробуете заново. И заново потерпите фиаско.
– Ну ведь не может такого быть! – ныла она. – Чтобы вы с ней ни разу не спали! Вы так танцуете, так смотрите друг на друга!..
– Мы профессионалы, – ответил я. – А танцы – наше ремесло. Ты думаешь, если врачи на операции работают слаженно, они тоже друг с другом спят? Или полицейские напарники?
– Вы не врачи и не полицейские! Вы танцоры! И я уверена, что вы с ней развлекаетесь в раздевалке после своих танцулек.
Я сжал кулаки и положил их себе на колени. Я не мой отец и слабых не обижаю.
– Раз уверена – уходи, – только и сказал я.
Янка перестала реветь, затихла. Повернула ко мне заплаканное, измазанное растекшейся косметикой лицо. Наверняка успела вымарать этой дрянью мое одеяло.
– То есть – так? – спросила она. – Ты даже не отрицаешь?
– Нет.
– Так я права?
– Ты же в этом уверена.
Янка знала Лайму. Не близко, конечно, но тем не менее. Они учились в одной
