А на отца давили и с противоположной стороны. Давили весьма энергично и аргументированно. Бывшие министры беспокоились, что совнархозы-де совсем забросили новые разработки, их не волнуют ни завтрашний день, ни интересы страны. Выход один — более жесткий контроль над регионами, они должны почувствовать руку центра. Министры не требовали немедленного восстановления своих министерств, понимали, что для отца это неприемлемо, и в качестве первого шага предлагали совнархозы укрупнить, слить воедино, выстроить по ранжиру. Так будет легче за ними приглядывать из Москвы. И Козлов, и Косыгин, и председатель Госплана Владимир Новиков, и глава Военно-промышленной комиссии Дмитрий Устинов, во всем остальном люди весьма различные, в этом вопросе держались сообща. 28 мая «Экономическая газета» озвучила замысел сторонников восстановления жесткой вертикали управления, стремившихся набросить узду на своевольничающие совнархозы, предложила из более сотни существующих оставить семнадцать.
Отец внимательно прочитал статью, на мои расспросы (тогда местничество совнархозов было у всех на устах) ответил, что все не так просто, нужно обдумать. И повторил: «Пока время терпит».
В 1961 году все отчетливее оформляются два подхода к дальнейшему преобразованию экономики: традиционалисты, сторонники централизации и новаторы, которые видят выход в децентрализации. Отец склонялся к последним, но пока держал нейтралитет.
13 марта 1961 года в 9.30 утра случилось несчастье. В Киеве, в Бабьем Яру, в месте расстрела немцами во время войны более ста тысяч киевлян, прорвало дамбу.
Бабий Яр — овраг, спускающийся с киевских холмов к Днепровской пойме, городские власти решили выровнять, одни говорят, чтобы построить монумент и увековечить память погибших, другие — чтобы поскорее забыть о трагедии. Возвели земляную подпорную стенку, стали намывать грунт, а тут зарядили дожди. Не выдержав напора более трех миллионов тонн жидкой грязи, дамба рухнула, и вязкая жижа разлилась по Подолу, низинному району Киева, затопила дома, погибло 145 человек, в больницы попало 143 раненых.
В те времена о трагедиях, в том числе стихийных бедствиях, не сообщали. До понимания, что лучше сказать, чем умолчать, и обществу, и отцу еще предстояло дорасти. Промолчали и на этот раз. Однако слухи распространяются и без содействия ТАСС или АПН. Через неделю о произошедшем говорила вся Москва. Кто-то возмущался, подозревая в умолчании скрытый антисемитизм, кто-то ничего не подозревал, но тоже возмущался.
Надо же такому совпадению случиться, что ко времени второй трагедии Бабьего Яра Евгений Евтушенко закончил поэму «Бабий Яр» о первой трагедии, расстреле киевлян во время войны. В совпадении бдительные идеологи углядели идеологическую провокацию, на то им и дана бдительность. Зашевелились и подпольные антисемиты, их в России во все времена хоть отбавляй. Хотя немцы расстреливали в Бабьем Яру не только евреев, но в большинстве евреев, говорить об этом почему-то считалось зазорным. Так или иначе, но как только 19 сентября 1961 года «Литературная газета» опубликовала поэму «Бабий Яр», вокруг нее разразился скандал. Одни поносили Евтушенко, другие превозносили. Среди поносителей оказались и официальные идеологи из ЦК, так что в глазах людей Евтушенко стал героем, страдальцем за правду. Слава его вознеслась до небес. История эта интересна, но я в нее углубляться не стану. Желающих отошлю к книгам самого Евтушенко, он пишет обо всем подробно и со вкусом.
20 марта 1961 года произошло «судьбоносное» событие — отменили цензуру. Не вообще цензуру, а на сообщения иностранных корреспондентов в свои агентства и газеты. В сталинские времена ввели такую практику: цензор на Центральном телеграфе перед отсылкой корреспонденции ее внимательно прочитывал, вычеркивал «запрещенное» красным карандашом и ставил свой личный штамп. Ничего, кроме неудобств для корреспондентов и испорченной репутации для нашей страны из этого не получалось. Корреспонденты переправляли статьи безо всякой цензуры диппочтой или уезжали через Ленинград в Хельсинки и отправляли сообщения оттуда. Правда, в случае «особо злостной клеветы» их могли не впустить обратно, но после смерти Сталина такое происходило все реже. И тем не менее цензуру сохраняли. На одном из приемов кто-то из иностранных журналистов нажаловался отцу. Тот приказал: «Отменить». Отменили. На первых порах корреспонденты не верили своему счастью, однако вскоре привыкли. К хорошему быстро привыкаешь. Отец же при случае «подкалывал» идеологов: «Отменили цензуру, и ничего не произошло, страна не рухнула». Идеологи мрачно отмалчивались, с отцом они не соглашались, но и противиться ему не осмеливались.
30 марта 1961 года Русская Православная церковь вступила во Всемирный совет церквей. Шаг немаловажный, при Сталине и после него церковь жила в полной изоляции. Теперь внешние связи стали постепенно налаживаться.
В отличие от католицизма, православие никогда не стояло над государством. Если патриархи проявляли строптивость, цари их ссылали в монастырь, а царь Петр I вообще упразднил патриаршество, сделал главу церкви одним из своих министров. С тех времен российские государи своей властью назначали, своей властью низвергали церковных иерархов.
Возродилась Российская патриархия только после Октябрьской революции, когда церковь отделили от государства, возродилась — и была низвергнута в пучину. Всякая революция отвергает религию, служившую бывшей власти. Так поступили французы в конце XVIII века, заменив католического Бога своим, революционным божеством, неким Высшим Разумом. Так поступили и большевики. Церковное имущество конфисковали, в разоренных церквах устроили где клуб где кинотеатр, а где и просто склад. Бога постепенно замещали Карлом Марксом, а потом и Лениным. Новая религия приживалась туго. Хотя в «красных углах» и заменяли иконы на портреты вождей, люди продолжали молиться привычному, прежнему Богу. Вот только молиться стало негде, да и священников почти не осталось. Их, оставшихся без церквей, но не без паствы, Сталин в тридцатые годы прошлого века отправил в лагеря. Во время войны он, испугавшись немецкого нашествия, отыграл назад, призвал к единению народа перед лицом врага, вернул оставшихся в живых священников, разрешил им в сохранившихся церквах молить Бога даровать победу российскому оружию, а ему, Сталину, многая лета.
Отец, как и мама, всю жизнь исповедовали атеизм, в Бога не верили. Правда, это не мешало отцу то и дело в выступлениях и просто в разговорах поминать Бога, не забывать, что грамоте в церковно-приходской школе-двухлетке его обучил их деревенский батюшка. Как, впрочем, не мешало достаточно самонадеянно утверждать, что он еще успеет пожать руку, попрощаться с последним попом на нашей советской земле. Не успел, не попрощался.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
