Многих римлян, особенно представителей высших слоев аристократии, подобное пятно на добром имени Рима попросту приводило в ужас. Лукулл стал тем смельчаком, который выступил против такой выгоды. Однако Сенат давным-давно «разделял ложе» с деловыми кругами. И, быть может, по этой причине наиболее дальновидным критиком голода Республики по разумному «двуногому скоту» стал совсем не римлянин, а грек Посидоний. Философ, прославлявший Римскую империю как образец универсального государства, усмотрел в чудовищном масштабе работорговли мрачную сторону своего оптимистического видения. Во время своих путешествий он видел и сирийцев, надрывавшихся в испанских копях, и закованных в цепи галлов на просторах сицилийских поместий. Он был потрясен нечеловеческими условиями жизни этих людей. Правда, конечно, философу и в голову не пришло выступить против рабства как такового. В ужас его привело ожесточение миллионов и миллионов и та опасность, которую оно представляло для его великих надежд на Рим. Если Республика, вместо того чтобы соблюдать верность аристократическим идеалам, столь восхищавшим Посидония, позволит подчинить свою глобальную миссию интересам большого бизнеса, то империя ее деградирует до состояния всеобщей анархии и разгула жадности. И власть Рима, вместо того чтобы возвестить о приходе золотого века, явит всеобщий мрак. Коррупция в Республике грозила заразить весь мир.
В качестве примеров, послуживших поводом для его опасений, Посидоний указал на восстания рабов, среди которых восстание Спартака было всего лишь самым последним. С тем же правом он мог бы упомянуть и пиратов. Разбойники, подобно своим жертвам, представляли собой беженцев от горестей своего времени, от вымогательства, войны и социального неустройства. В результате по всему Средиземноморью, там, где людей различных культур соединяли вместе в рабских бараках или на пиратских кораблях, возникало отчаянное стремление к тому апокалипсису, которого так боялся Посидоний. Бесприютность и страдание заставляли забывать про почитание традиционных богов и предоставляли благоприятную почву для мистических культов, подобно пророчествам Сивиллы, являвшим в себе соединение влияний многих верований: в первую очередь греческих, персидских и еврейских. По природе своей «текучие» и тайные, они не были заметны тем, кто писал истории, однако по меньшей мере одно из них оставило свой постоянный след. Митре, которого чтили пираты, предстояло стать богом всей Римской империи, хотя первоначально культ его практиковали враги Рима. Таинственные связи тянулись от этого бога к Митридату, чье имя означает «данный Митрой». Митра первоначально являлся персидским божеством, однако в том виде, в котором его почитали пираты, он более всего напоминал греческого героя Персея, к которому, кстати, Митридат возводил свою родословную. Подобно Митридату, Персей являлся могущественным царем, объединившим восток и запад, Грецию и Персию, державы куда более древние, чем выскочка Рим. На монетах Митридата первоначально присутствовали полумесяц и звезда, древний символ в виде меча греческого героя. Такой же меч можно было видеть в руке Митры, вонзающей оружие в грудь огромного быка.
В результате искажения первоначального персидского мифа бык стал рассматриваться как символ Великого Врага, Всеобщего Зла — не таким ли пираты видели Рим? Покров тайны, лежавший на мистериях, не позволяет нам сделать точного заключения. Не сомневаться можно только в одном: в том, что союз между пиратами и Митридатом, и без того тесный, выходил далеко за рамки обычных политических соображений. С не меньшей степенью уверенности можно утверждать и то, что пираты, при всей своей любви к грабежу, видели в себе также врагов всего, что было связано с Римом. Они не упускали возможности потоптать идеалы Республики. Если оказывалось, что их пленник является римским гражданином, пираты сперва изображали перед ним ужас, падали к его ногами и надевали на него тогу; и только после того, как на нем оказывался символ его гражданства, за борт выставляли сходни — ему предоставляли возможность самостоятельно плыть домой. Совершавшие набеги отряды метили в расположения римских чиновников и охотно уносили символы их власти. Когда Антоний похитил пиратские сокровища, чтобы с триумфом повезти их по улицам Рима, пираты ответили — захватив его дочь в приморской вилле. Столь тщательно просчитанные выпады свидетельствуют об их тонком понимании психологии римлянина. Они были нацелены в самую сущность республиканского понятия престижа.
Естественно, честь требовала соответствующего ответа — но того же самого во все большей степени требовал коммерческий интерес. Римский бизнес, воспитав монстра, начинал ощущать угрозу, исходившую от собственного детища. Растущее господство пиратов над морем позволяло им душить торговые маршруты. Поставки всего, от рабов до зерна, сократились до минимума, и Рим ощутил голод. Однако Сенат колебался. Пиратство приобрело такой размах, что было ясно: бороться с ним можно лишь учредив единое командование в масштабах всего Средиземноморья. А это, с точки зрения многих сенаторов, выливалось в создание еще одного проконсульства — пойти на этот шаг не было возможности. В итоге в 74 г. до Р.Х. командование получил второй Марк Антоний, сын великого оратора, основным качеством которого было отнюдь не наследственное умение воевать с пиратами. Скорее рекомендацией к назначению стала как раз его никчемность — как было сказано, «нетрудно продвигать тех, чьей власти нет причин бояться».[128] Антоний начал с маленького грабежа на Сицилии; вторым деянием его было поражение от рук критских пиратов. Пленных римлян забили в колодки, которые они приготовили для пиратов, а затем развесили по реям пиратских судов.
Но даже сей раскачивающийся лес виселиц не стал самым унизительным символом бессилия сверхдержавы. В 68 г. до Р.Х., когда Лукулл шел походом на Тиграна, пираты ответили ударом в самое сердце Республики. Пиратские корабли вошли в гавань Остии, — туда, где Тибр впадает в море, едва ли не в пятнадцати милях от Рима, — и сожгли находившийся в доке военный консульский флот. Порт алчной столицы поглотило пламя. Удавка голода еще сильнее затянулась на шее Рима. Оголодавшие граждане бросились на Форум, потребовав неотложных мер и назначения проконсула для разрешения кризиса, причем не подобного Антонию «бумажного тигра», но человека, способного сделать дело. Однако Сенат упирался даже тогда. Катул и Гортензий превосходно понимали, кого хотят получить их сограждане. Они знали, кто прячется в тени.
После завершения срока своего консульства Помпеи осознанно залег на дно. Избранная им роль скромника, как и все его прочие роли, была старательно рассчитана с точки зрения производимого эффекта. «В соответствии со своей излюбленной тактикой Помпеи изображал, что не стремится к тому, чего на самом деле более всего хотел»,[129] разыгрывая хитроумный гамбит и в лучшие времена, но особенно сейчас, когда устремления его взлетели так высоко. Чтобы самому не афишировать себя, он избрал тактику Красса, использовавшего разного рода подручных для воздаяния себе надлежащей хвалы. Одним из них был Цезарь, возносивший в пользу Помпея одинокий голос в Сенате, — не столько ради великой симпатии, сколько из четкого понимания того, как скоро лягут кости. Теперь, после свертывания реформ Суллы, в игру вновь вступили трибуны. И Помпеи восстанавливал их старинную власть во время своего консульства отнюдь не бескорыстно. Трибуны помогли ему лишить Лукулла командования, и трибун же в 67 г. до Р.Х. предложил, чтобы народному герою выдали полную лицензию на отстрел пиратов. Несмотря на страстный призыв Катула не ставить «над империей фактического монарха»,[130] граждане спешно ратифицировали законопроект. Помпеи получил беспрецедентную рать в 500 кораблей и 120 000 солдат, вместе с правом набрать при необходимости то количество, которое ему потребуется. Область его командования полностью охватывала Средиземноморье со всеми его островами и простиралась вглубь материка на пятьдесят миль. Никогда еще ресурсы Республики не концентрировались подобным образом в руках одного человека.
Впрочем, назначение Помпея во всех смыслах представляло собой прыжок в неизведанное. Никто, даже сторонники полководца, не представляли с полной определенностью, чего следует ожидать от него. Решение предпринять мобилизацию подобного масштаба являлось жестом отчаяния, и пессимизм, с которым римляне рассматривали перспективы даже собственного любимца, отразился в сроке его полномочий, выданных всего на три года. Как оказалось, новому проконсулу потребовалось всего три месяца на то, чтобы очистить моря от пиратов, взять приступом их последнюю крепость и покончить с угрозой, не одно десятилетие досаждавшей Республике. Блистательная победа стала триумфом самого Помпея и открытой демонстрацией находящихся в распоряжении Рима сил. Ошеломлены ею были даже сами римляне. Она предполагала, что сколь бы нерешительной ни оказалась их первая реакция на вызов, противостоять Риму не может никто — если предел его терпения достигнут. Акция была подобна многим кампаниям устрашения. Рим остался сверхдержавой.
