– Можно мне умыться, Уилфрид? Вытирая лицо и руки, она напрягала все силы, чтобы овладеть собой; затем внезапно отказалась от борьбы. Что бы она ни решила, все неправильно, мучительно и, видимо, неосуществимо. Будь что будет!
Когда Динни вернулась в гостиную, Уилфрида там не оказалось. Спальня была отперта, но тоже пуста. Динни рванулась к окну. На улице никого. За спиной девушки раздался голос Стэка:
– Извините, мисс. Мистера Дезерта вызвали. Он просил вам передать, что напишет. Обед будет через минуту.
Динни подошла к нему:
– Ваше первое впечатление от меня было верным, Стэк; второе – нет. Я ухожу. Мистеру Дезерту больше не нужно прятаться. Передайте ему, пожалуйста.
– Мисс, – остановил её Стэк, – я говорил вам, что он очень стремительный, но таким, как сегодня, я его ещё не видел. Простите, мисс, но боюсь, он решил выйти из игры.
– Если он покинет Англию, я хотела бы взять Фоша, – объявила Динни.
– Насколько я знаю мистера Дезерта, мисс, он, видно, задумал уехать. Я догадался, что это на него нашло ещё в тот вечер, когда он получил письмо, а на другой день утром вы приехали сюда.
– Ну что ж, – отозвалась Динни, – попрощаемся, и помните, что я сказала.
Они обменялись долгим рукопожатием, и девушка, по-прежнему неестественно спокойная, вышла и спустилась по лестнице. Она шла быстро; у неё кружилась голова, в которой раздавалось только одно слово: "Все!" В этих трёх буквах заключалось и то, что она пережила, и то, что ей ещё предстояло пережить. Ни разу в жизни она не чувствовала себя такой отрешённой от мира, неспособной к слезам, безразличной к тому, куда она идёт, что делает, кого видит. Мир бесконечен, но для неё конец уже наступил! Вряд ли Уилфрид обдуманно избрал такой способ разрыва. Для этого он слишком плохо её знает. Но, по существу, более удачного, более бесповоротного способа не выбрать. Бегать за мужчиной? Ну нет! Динни даже не пришлось формулировать свою мысль, – она родилась самопроизвольно.
Целых три часа девушка ходила и ходила по улицам Лондона и наконец повернула к Вестминстеру, чувствуя, что иначе свалится. Вернувшись на Саут-сквер, она собрала остаток сил, чтобы казаться оживлённой, но когда Динни поднялась к себе, Флёр сделала вывод:
– Майкл, случилось что-то очень скверное.
– Бедная Динни! Что он опять выкинул, чёрт его побери? Флёр подошла к окну и отдёрнула занавески. Ночь ещё не наступила, но улица была пустынна, если не считать двух кошек, такси, проезжавшего по другой стороне, и человека на мостовой, который держал в руке связку ключей и внимательно изучал её.
– Не подняться ли мне поговорить с ней?
– Нет. Понадобись мы Динни, она бы сама нас позвала. Если твоё предположение правильно, ей никто не нужен. Она становится дьявольски гордой, когда её припирают к стенке.
– Ненавижу гордость! – воскликнула Флёр и, задёрнув занавески, направилась к двери. – Она всегда проявляется в неподходящий момент и валит человека с ног. Не преодолев её, не сделаешь карьеры.
Флёр вышла.
"Не знаю, горд ли я, но карьеры я не сделал", – подумал Майкл. Он медленно поднялся по лестнице, немного постоял в дверях своей туалетной. Наверху ни звука.
Динни ничком лежала на постели. Вот он, конец! Почему сила, именуемая любовью, вознесла её, измучила и опять сбросила на землю, где ей, изломанной, опустошённой, дрожащей, больной, раненой и раздавленной, остаётся лишь терзаться тоской и отчаянием? Любовь и гордость! Вторая сильнее первой. Эти признания рвались из сердца девушки, их приходилось зажимать подушкой. Её любовь против его гордости! Её любовь против её собственной гордости! И победила гордость. Бесполезная и горькая победа! Весь прожитый вечер казался девушке сном. Явью был только один его момент – когда Уилфрид, стоявший у окна, обернулся и она подумала: "Он меня ненавидит!" Да, он ненавидел её, – она укор его раненому самоуважению, она единственное, что мешало ему крикнуть: "Будьте вы все прокляты и прощайте!"
Что ж, теперь он может крикнуть и уйти! А ей – страдать и страдать, медленно избывая боль. Нет! Лежать, подавив эту боль, заставить её замолчать, задушить подушкой! Не думать о ней, не считаться с нею, не замечать её, хотя она растёт и раздирает душу! Именно таков был смысл той молчаливой борьбы, которую, задыхаясь, вела с собой Динни, потому что даже неосознанные переживания таят в себе определённый смысл, хотя человек, охваченный инстинктивным порывом, и не умеет ясно выразить его. Она не могла вести себя с Уилфридом иначе. Разве она виновата, что Масхем прислал ему письмо с фразой о даме, чьё присутствие охраняет его? Разве она виновата, что кинулась в Ройстон? В чём её ошибка? Вздорный, беспричинный разрыв! Наверно, пути любви всегда таковы. Динни казалось, что, пока она лежит, ночь надсадно, как старые часы, отстукивают мгновения. Быть может, и для неё, брошенной и поверженной, в жизни наступила ночь?
XXIX
Уилфрид убежал с Корк-стрит, повинуясь внезапному порыву. С той минуты в Ройстоне, когда Динни, стоя в автомобиле и закрыв глаза рукой, вдруг прервала своим появлением их жестокую и непристойную схватку, он испытывал к ней безнадёжно противоречивое чувство. Сегодня её нежданный приход, аромат, голос, теплота возобладали над этим болезненным чувством, и оно растворилось в поцелуе; но стоило Динни на минуту оставить Уилфрида, как оно вернулось и унесло его в водоворот Лондона, где, по крайней мере, можно часами бродить и никого не встретить. Он двинулся в южном направлении и скоро наткнулся на хвост желающих попасть в "Королевский театр". Он решил: "Что здесь, что в другом месте!.." – и присоединился к ним, но, когда очередь дошла до него, повернулся и пошёл к востоку. Пересёк безлюдный, пропахший отбросами Ковент-гарден и очутился на Ледгейт-хилл. Здесь запах рыбы напомнил ему, что он с утра ничего не ел.
Уилфрид зашёл в ресторан, заказал коктейль и лёгкую закуску. Затем потребовал бумаги и написал:
"Я должен был уйти. Если бы остался, мы уже принадлежали бы друг другу. Не знаю, на что решусь, – кончу вечер в реке, уеду за границу или вернусь к тебе. Что бы ни случилось, прости и верь: я любил тебя.
Уилфрид".
Дезерт написал адрес и сунул конверт в карман, но не отправил его. Он смутно сознавал: ему всё равно не выразить того, что он чувствует. Затем пошёл дальше на восток и через Сити, вымершее словно после газовой атаки, выбрался на оживлённую Уайтчепел-род. Он шёл и шёл, стараясь вымотать себя и унять вихрь мыслей. Теперь он двигался к северу, около одиннадцати очутился поблизости от Чингфорда и прошёл мимо гостиницы, направляясь к лесу. Всюду царила залитая лунным светом тишина. Шофёр одинокой машины, запоздалый велосипедист, несколько парочек и трое бродяг, вот и все, кого он встретил, прежде чем свернул с дороги и вошёл под сень деревьев. День угас, луна серебрила листву и стволы. Усталость сморила Уилфрида, и он лёг на землю, усыпанную буковыми орешками. Ночь была словно ненаписанная поэма. Блики и брызги света, напоминая бессвязную игру воображения, то трепетали, то уплотнялись, то снова становились призрачными. Ни секунды покоя, ни мгновения серебристой металлической неподвижности – одно непрерывное, как во сне, чередование вспышек и тьмы. Вверху сверкали бесчисленные звезды, и, время от времени поглядывая на них, Уилфрид видел Большую Медведицу и мириады других светил, незаметных и безымянных для жителя большого города.
Он перевернулся, лёг на живот и прижался лбом к земле. Внезапно до него донёсся рокот аэроплана, но сквозь густолиственные ветви Уилфриду не удалось разглядеть быстро скользнувшую по небу машину. Ночной самолёт на Голландию, или пилот англичанин, огибающий очерченные светом контуры Лондона, или учебный полет между Хендоном и какой-нибудь базой на восточном побережье. Во время войны Уилфрид был лётчиком, но после неё летать ему уже не хотелось. Жужжание мотора разом пробудило в нём то болезненное чувство, от которого его избавило перемирие. Он сыт по горло! Гул пронёсся и замер над головой. Где-то вдали раздавался слабый рокот Лондона, но здесь тёплую ночную тишину оглашало лишь кваканье лягушки, тихое чириканье какой-то птицы да попеременное уханье двух сов. Уилфрид снова лёг ничком и погрузился в тяжёлый сон.
Когда он проснулся, свет только-только начинал пробиваться сквозь мглу. Роса выпала обильная, Уилфрид продрог и закоченел, но голова работала ясно. Он встал, размял руки, закурил сигарету и глубоко затянулся. Потом сел, обхватил руками колени и докурил сигарету до конца, ни разу не вынув её изо рта и выплюнув превратившийся в столбик пепла окурок лишь после того, как тот чуть не обжёг ему губы. Вдруг Уилфрида затрясло. Он встал и побрёл обратно к дороге. Он так закоченел и устал, что еле шёл. Уже совсем рассвело, когда он выбрался на шоссе и, понимая, что должен вернуться в Лондон, поплёлся тем не менее в противоположную сторону. Он с трудом передвигал ноги, время от времени его начинала бить неистовая дрожь. В конце концов он сел, прижался головой к коленям и впал в оцепенение. Его привёл в себя окрик: "Эй!" Свежевыбритый молодой человек остановил рядом с ним свой маленький автомобиль:
