Меня охватил ужас — что сейчас будет?.. Не соблюл второй пункт договора: что было силы пихнул Тоника в бок — нуль реакции. Еще раз толкнул, тронул локоть, плечо — типичная каталепсия… Тут Оргаев заметил мои попытки, властным жестом приказал прекратить (не узнал, слава богу, сработал грим), и другим, не менее властным — препроводить на сцену. Я выполнил третий пункт.
Все дальнейшее, до начала музыки, помню слабо. Там в общем-то и запоминать было нечего, все многажды пройдено…
Антон сидел среди остальных сомнамбул на сцене, никем не узнанный, — сидел, стоял, двигался, застывал опять с мутным взглядом, с розово-стеклянным лицом. Выполнение всех внушений, участие в групповых сценах…
Начались индивидуальные перевоплощения. Двое Репиных рисовали углем на больших листах — один изобразил нечто вроде паука, а другой самого Оргаева, довольно похоже. Еще один Репин…
Нет, это уже Пауль Клее, абстракция… Оргаев внушает: "При восприятии этих ритмических световых пространств у вас нарастает чувство восторга…
…Вы чувствуете себя частичкой мироздания, это доставляет вам неизъяснимое наслаждение…"
Вдруг тоненькая черноволосая девушка, только что бывшая Надей Павловой и выделывавшая немыслимые антраша, начинает с закрытыми глазами раскачиваться и всхлипывать.
Страдальческая судорожная гримаска…
Я понимаю, что с ней происходит: вскрывается внутренний конфликт, осложнение, потом будет плохо… Нужно немедленно ее усыпить поглубже, а затем мягко, успокоительно пробудить с лечебным внушением. Но Оргаев этого не сделает: если что, просто выгонит вон со сцены, к чему возиться.
А что такое с Антоном?!.. И он качается. Не глядя на девушку, повторяет все ее движения и мимику с абсолютной точностью — медиумирует…
Я уже поднялся, чтобы взбежать на сцену, как вдруг произошло нечто фантастическое.
Антон поднимается в воздух… Мне это, конечно, привиделось, показалось, я тоже был не в себе…
Поднимается — и - медленно плывет в глубину сцены — к роялю…
Берет несколько аккордов.
Еще. Еще.
Все поднимают головы.
Оргаев смотрит окаменело: узнал.
Девушка открывает глаза: проснулась.
Антон играет.
Я помню эту музыку. Она не состояла из нот. Это была Свобода. Пробудились все, один за другим. Несколько человек подошли к роялю. Другие начали двигаться в такт музыке — легко, радостно, освобожденно… Улыбаясь, пошли со сцены…
В этот только момент Оргаев вышел из оцепенения и, брызнув потом, взревел диким голосом: "Сто-о-о-п!!.. Стоя-а-ать!!.. Спа-а-ать!!.."
Никто не обратил на это внимания.
Дальше смутно… Я погрузился в музыку Антона и утратил ощущение времени…
Оргаев бросается за кулисы. Антон играет. Сцена пуста. Занавес. Музыка продолжается.
Тишина. Лавина аплодисментов неизвестно кому.
Не помню, как возле меня очутился Антон:
— Я ему ее вернул… Вернул ту дурацкую клятву, нашей кровью подписанную и его краской. Вот и исполнилось им самим…
Виртуоз
Эта глава объясняет, что же произошло в конце предыдущей.
Публикатор. Будучи, к своему прискорбию, человеком, далеким от искусства, я долго сомневался, стоит ли, с позиции широкого читателя, находящегося в том же положении, включать в издание эту часть лялинского архива. Хранится она отдельно, в драной черной нотной папке, на которой рукой Лялина жирными белилами нарисован огромный скрипичный ключ.
На обороте обложки — кусочек стиха:
…на перекрестке лиц и улиц душа и музыка сомкнулись и прежде губ и раньше рук (…) звук
(Зачеркнуто, но разобрать можно: "все сладил").
Кроме обрывочных рукописей, не везде внятных, здесь есть нотные тексты (в основном, как пояснил доктор Павлов, наброски пьес, рожденных в медитациях) и несколько любительских аудиозаписей, сделанных в разных местах.
Прослушивание решимости не прибавило: одно дело — личное впечатление, другое — оценка более или менее объективная. Некоторые пьесы понравились мелодичностью и прозрачной простотой, другие зацепили острым ритмом; третьи, на мой слух, чересчур сложны, многозвучны — единственное, что я в них уловил, это чрезвычайная беглость пальцев.
Интересными показались записи с участием других инструментов, и среди них — два свежо звучащих дуэта фортепиано и скрипки.
Я спросил доктора Павлова, кто скрипач. Со смущением, не поддающимся описанию, коллега ответил:
— Скрипачом-любителем был мой отец, школьный учитель математики. Поздними вечерами уединялся со старенькой «Маджини»… Пытался учить музыке и меня, но я едва дотянул семилетку. Опомнился лет в семнадцать, затосковал. Если бы не Антон, с аналогичной историей вышедший в другое измерение…
— Будет скромничать, доктор, кто в каком измерении, история разберется. Скрипач, стало быть, — это вы, так и пишем.
— Антон уже на шестом курсе задумал и начал понемногу набрасывать книгу о музыке и человеке… Музыке и психике… Музыке и душе… Лишние какие-то слова, даже слово «музыка» — лишнее…
Поиск вел с разных сторон: ездил в культурологические экспедиции, наблюдал за детьми и взрослыми, рылся в библиотеке, собрал необозримый материал по звуковому общению в природе и воздействию музыки на живое; по истории музыки и ее врачебному применению… Литературный вид успел придать только нескольким фрагментам.
После этого разговора все стало немного понятнее.
Наброски Лялина привожу вперемешку с пояснениями д-ра Павлова и моими вопросами.
Музыка — это предзнание.
Из письма Бетховена
Я покоряюсь пустяку как щепка у волны на гребне и жизнь как падаль волоку, душа моя от света слепнет…Какая мысль, какая страсть роялю разверзает пасть?О, как надменны, хищно-грубы его оскаленные зубы, как королевски он клыкаст…Но подойти, за крышку взяться, и затрепещет нотный стан, и партитуры прослезятся,и очертания креста в ключе скрипичном засквозятся,и кто-то встанет за спиной… и зарыдает воск свечной,и вступят клавиши и руки в неугасимый разговор, пожар божественной науки…
…На поляне, залитой солнцем, на руку мне, прямо на часы, прыгнул с травинки кузнечик.
Потушил зайчик. Замер.
Секундная стрелка, показалось, побежала быстрей. Я не двинулся. Десантник начал медленно сучить лапками, шевелить крылышками…
Спугнул. Чик! — опять прыгнул.
Я снял часы, положил в траву.
Присела на полсекунды иссиня-черная муха… Медленно, пошатываясь, как пьяная, переползла по прозрачной выпуклости стекла какая-то помятая букашка… Чи-чик! — кузнечик опять.
Я опять его отпугнул.
А он снова — прыг!..
У каждых часов собственный голос. Сентиментален тонюсенький писк миниатюрной дамской «Мечты». Внушительно, целеустремленно теньканье мужских часов марки «Победа». Увесисто, по-солдатски, марширует будильник «Восход». По-старушечьи шаркают допотопные ходики. Мои, называемые «Алмаз», тикают с ускользающим призвоном, я изучил их песню, подкладывая на ночь под подушку. Когда не приходил сон, меня убаюкивал стучащий под ухом молоточек, покрытый бахромой с колокольцами…
У Пастернака потом нашел строчку, объяснившую поведение кузнечика: Сверчки и стрекозы как часики тикают…
Точности тут нет: сверчки — да, пожалуй, их свиристящее стрекотание на «тик-так» смахивает; но не слыхивал я, чтоб и стрекозы тикали; не важно это, однако, — правда поэзия не буквальна: через звуко-подобие механического и живого поэт услышал вселенское всеединство…
Иллюзии и обманы в Природе — обмолвки истин, промельки тайн. Похоже, кузнечик принял мои часы за свою невесту — совпала какая-нибудь значимая акустическая характеристика…
Страстно надо искать, чтобы так обмануться!
А нас так обмануть запросто может Музыка, гениальнейшая из обманщиц.
Случаются, впрочем, обманы и внемузыкальные.
Однажды, проходя мимо громадного административного здания, я услыхал жуткий собачий визг. Пронзительно, то умолкая, то принимаясь вновь, взвывала отчаянно-жалобно какая-то псина.
"Что за идиот мучит собаку!" — подумал я и пошел в сторону звука спасать несчастное животное от садиста-хозяина.
Подошел совсем близко. Вижу: будка проходной. Входят-выходят люди, охрана проверяет документы. Входят-выходят… Собаки нет. По-собачьи визжит, открываясь и закрываясь, дверь.
— Смазать петли надо, кретины! — кричу со злобой в пространство неизвестно кому, затыкаю уши пальцами и ухожу…
Всякий звук наша внутренняя глубина воспринимает как Чей-то — изначальное допущение слышащего: звуковой мир одушевлен, он живой.
