Здесь столько было сделано, думала она, так много часов здесь творили, совершенствовали, экспериментировали. Чем в его представлении отличается один человек от другого? Подойдя к мольберту, она изучала картину, над которой он работал.
Портрет Майкла. Все ее существо переполнилось глубоким удовольствием. К мольберту был приколот грубый набросок, а портрет на полотне начинал приобретать форму. Даже по этому наброску, сделанному, вероятно, неделю назад, она видела, как изменился и вырос Майкл. Глядя на этот портрет она всегда сможет окунуться в прошлое и вспомнить, каким он был в этот драгоценный момент своей жизни.
По-прежнему скрестив руки на груди, она повернулась и принялась осматривать комнату. Без Гейба она выглядела иначе. Менее… эффектно, что ли. Тут она тихо засмеялась, зная, что он терпеть не может этого определения.
Без него это была совершенно пустая, просторная комната. На полу застыли капли и пятна краски, которые могли быть оставлены здесь как неделю, так и год назад. В углу — небольшая раковина на основании. Лора заметила полотенце, небрежно переброшенное через ее край. Полки и рабочий стол заставлены красками и бутылочками, банками с кистями, лопатками, большими кусками мела и смятыми тряпками.
У стен стояли картины в подрамниках, как и в Колорадо. В студии он ничего не вешал.
Лора задумалась: как ей до сих пор не пришло в голову спросить Гейба, нет ли у него чего-нибудь, что она могла бы повесить в комнате Майкла. Она уже подобрала довольно красочные детские картинки, но одна из картин Гейба пришлась бы ко двору гораздо больше. Думая об этом, она присела и начала перебирать полотна.
Как легко он пробуждал эмоции. От одного из его пастельных пейзажей в душе зарождались мечты. От следующего, нервного, слишком реалистического изображения трущоб, кидало в дрожь. Были также портреты: глубокий старик, опирающийся на палку на автобусной остановке, три девушки, хихикающие возле бутика. А вот этюд, изображающий эффектную брюнетку, распростертую на белом атласе. Он вызвал у Лоры чувство не ревности, а благоговения.
Она просмотрела более дюжины картин, удивляясь, почему они стоят так небрежно. Многие были без рам и все повернуты лицом к стене. Разглядывая картину за картиной, она все больше поражалась, что вышла замуж за человека, способного сотворить такие чудеса красками и кистью. Более того, с каждой картиной она все глубже познавала его. Она чувствовала его настроение при работе над той или иной картиной: вот тут ощущалась ярость, а тут приподнятое расположение духа.
Печаль, нетерпение, желание, восторг. Он мог написать все, что чувствовал!
Им здесь не место, думала она, разочарованная, что Гейб запер их в комнате, где никто не может ни увидеть, ни оценить их, где они не трогают ничью душу. В углу каждой картины стояла его подпись, а под ней год. Все, что она просмотрела, было написано не более чем два года назад и не менее чем год.
Она перевернула последний холст и обмерла. Перед ее взором предстал очередной портрет, написанный с любовью.
С картины улыбался молодой человек не более чем тридцати лет, улыбался немного дерзко, словно уже успел совершить в этом мире все, что хотел. Светлые, на несколько тонов светлее, чем у Гейба, волосы, зачесанные назад, тонкое, красивое лицо. Это был небрежный этюд, написанный в полный рост. Молодой человек, вытянув и скрестив ноги, развалился в кресле. Несмотря на расслабленную позу, в нем чувствовались движение и энергия.
Лора узнала это кресло. Оно стояло в гостиной особняка Брэдли на Ноб-Хилл. А изображенного она узнала по форме лица, такой же, как у мужа. Это был брат Гейба — Майкл!
Она долго сидела, держа картину на коленях, и больше не слышала грозы. Один раз вспыхнула молния, но она ее не заметила.
Она почувствовала, что горюет по тому, кого даже не знала, испытывает чувство потери и сожаления. Гейб глубоко любил брата. Это было ясно из каждого мазка.
Не только любил, подумала она, но и уважал. Теперь ей больше, чем когда-нибудь, хотелось, чтобы муж рассказал ей о Майкле, его жизни и смерти. В наброске на мольберте, изображающем ребенка, она почувствовала ту же самую безусловную любовь.
Если он рисует ребенка, чтобы помочь себе пережить потерю брата, можно ли его за это корить? Это же не значит, что их Майкла он любит меньше! И все же ей стало грустно. Пока он не поговорит с ней, не откроет свои чувства, как делает это в каждой своей работе, она никогда по-настоящему не будет его женой, а Майкл по-настоящему не будет его сыном.
Она мягко повернула полотно лицом к стене, так же, как и остальные картины.
Когда дождь прекратился, Лора решила позвонить Аманде и пригласить ее посетить вместе с ней галерею. Если она хочет, чтобы Гейб сделал еще один шаг навстречу ей, то ей придется сделать еще один шаг навстречу ему. Она избегала посещений галереи вовсе не из-за хлопот с Майклом, а потому, что чувствовала себя не в своей тарелке в роли жены публичного человека, хорошо известного художника. Она понимала, что чувство незащищенности можно преодолеть только уверенным шагом вперед, даже если для этого требуется собрать все свое мужество.
Я повзрослела, подвела итог Лора. За последний год она научилась не только быть сильной, но быть сильной в той мере, в которой это необходимо. Может быть, она не достигла вершины, но она больше не барахталась у подножия горы, ища устойчивого положения.
Аманда легко откликнулась на предложение и даже не пожелала слушать слова благодарности. Лора повесила трубку и посмотрела на часы. Если Майкл будет придерживаться привычного распорядка, то через час он проснется и попросит есть. Можно отвезти его к Аманде… первый большой шаг… а затем поехать в галерею. Она взглянула на свои грязные джинсы. Прежде всего надо переодеться!
Она уже прошла половину лестницы, когда в дверь позвонили. Настроенная слишком оптимистично, чтобы расстроиться из-за нежданного вторжения, она спустилась открыть.
И мир обрушился у нее под ногами!
— Лора. — Лорейн Иглтон резко кивнула и прошла в холл. Она стояла и лениво осматривалась, снимая перчатки. — Ну, ну, вы безусловно, оказались в выигрыше, не так ли? — Она аккуратно засунула перчатки в желтовато-коричневую сумку из крокодиловой кожи. — Где ребенок?
Лора не могла говорить. От слов и воздуха, застрявших в легких, у нее заболела грудь. Ее рука, по-прежнему сжимающая дверную ручку, стала холодной как лед, хотя учащенный ритм сердца вибрировал в каждом кончике пальца. В памяти вдруг мимолетно промелькнуло воспоминание о том, как она увиделась с этой женщиной лицом, к лицу. Словно они говорили, только что, она вспомнила угрозы, требования и унижение.
