Доме Песка и Золота, этих слов будет достаточно. Кому нужно, тот поймёт.
Он поднёс дудочку к губам и, помедлив немного, начал игру. Песня была другая, не та, что в саду, но послушать Нуру не успела. Лицо гадальщика помрачнело, он оборвал игру и открыл глаза.
— Что ты увидел? — спросила Нуру. — Что-то дурное?
— Нет, — ответил он, не глядя на неё. — Подожди, — и добавил что-то ещё на другом языке.
— Ты спрашиваешь у дудочки?
Мараму ничего не сказал и повернулся спиной, прежде чем заиграть. Поднявшись с земли, Нуру обошла его, но он услышал и отвернулся. Она сделала ещё шаг, чтобы видеть его лицо, и тогда гадальщик открыл глаза и убрал дудочку, хмурясь.
— Что ты видел? — спросила Нуру, садясь перед ним. — Что?
— Я не всегда вижу то, что хочу. Я ничего не увидел.
— Но ты огорчился!
— Огорчился, что не увидел. Поднимайся, нам пора ехать.
— Случилась беда? Какое-то зло? Что с мамой?
Мараму расправил ткань, устроил сумку для пакари, подозвал Мшуму. Заметив, что тот не слушает, подошёл сам и вытащил его из гнезда. Мшума заверещал, он не хотел покидать новый дом, но в сумке тут же притих.
У Мараму нашлось столько дел — не до ответов! Он пошёл за быком, но Нуру заступила дорогу.
— Скажи, — велела она. — Скажи! Что ты за гадальщик? Сам предложил погадать, а теперь молчишь!
— Пусть накажет меня Трёхрукий, — сказал Мараму, — если совру. Я не увидел то, о чём спрашивал.
— А что увидел?
— Ничего. Мне стало обидно, что я плохой гадальщик, вот и всё.
Жар угасал, позолотив небо, и глина, которую Великий Гончар не успел пустить в дело, застыла длинными полосами. Казалось, на границе земли и неба встали горы, а за ними — жёлтые пески и снова горы. Гончарный круг весь был в глине, в рыжих комьях, и густые холодные тени лежали на них.
— Он почти не работал, — сказала Нуру, поднимая глаза. — Вон сколько глины осталось. Видно, чем-то недоволен, фигурка не удалась. Может, будет размачивать.
— Может, будет, но ждать нельзя, — сказал Мараму и тоже посмотрел наверх, прищурившись. — Нужно ехать.
Когда они сели, гадальщик погнал быка в сторону от дороги. Перед ними лежала пустынная равнина, только справа, далеко-далеко, вставали холмы. Где-то в той стороне было ущелье. Был прежний дом.
— А кости? — припомнила Нуру. — Ты говорил, всё выдумываешь, но Медку достались три чёрных. Это был знак?
— Знак, но не первый, — нерадостно ответил Мараму. — Я её предупреждал.
— Ха! Предупреждай, не предупреждай, как она узнала бы, чего бояться?.. А всё-таки мне не почудилось! Я припомнила: я слышала по ночам, как зверь карабкается по стене к самому окну, чем-то гремит и уходит. Это было! Я всё говорила себе: дурной сон, — но то приходил зверь, ночь за ночью, и мог забраться к любой из нас. Должно быть, Имара знала о нём!
— Имара о таком не знала. Она заботилась о девушках. По-своему, как о товаре, но заботилась.
— Ты, может, не знаешь, но она что-то делала в комнатах и не позволяла нам смотреть. Ставила лестницу к окну. Какие дела хранятся в тайне, кроме дурных?
Гадальщик помолчал, вздохнул и нехотя ответил:
— В Таону пришёл мор. Имара из Тёмных Долин. Там верят: нужно ставить на окно миску свежей крови. Хворь заглянет ночью, чтобы напиться, и возьмёт из миски. В дом не пройдёт, человека не тронет. Так делают в Тёмных Долинах, но храмовникам это не по нраву. Они говорят, тёмная вера, плохая вера. Накажут, если узнают. Имара делала тайно.
— Вот как! А ты откуда знаешь?
— Ходил на рынок за кровью, договаривался с торговцами. Имара посылала меня. Не доверяла другим. Я обещал, что никому не скажу. Говорю тебе лишь потому, что мы уехали. Теперь помолчим: нужно слушать.
Нуру притихла.
Они ехали по равнине, где ветер причесал длинную траву, лишь редкие кустарники торчали непокорно. Мир из золотого и рыжего делался синим, и комья глины над головой темнели, наливаясь влагой.
Наконец далеко-далеко загрохотала печная заслонка, закрывая небо. Великий Гончар вздохнул сердито, взметая пыль, и, разгневавшись, повёл рукой.
Глава 10. Кута
Кута лежала на границе Цветных Песков и Сердца Земель.
К Жёлтому берегу шли корабли с Равдура, а оттуда пути караванщиков лежали через Куту. Многие дороги в Фаникию проходили через Куту, как нити сквозь золотую бусину, а оттого здесь хватало торговцев, случайных путников и тех особого вида людей, по которым сразу не поймёшь, нанялись они к кому-то в охрану или выслеживают ценный груз, чтобы отнять. Сегодня правдой могло быть то, а завтра это.
Длинная Роа, обмелевшая в эту пору, давала перейти себя вброд, и тянулись, тянулись повозки, и устало шагали быки, и ниже по течению вода мутнела и рыжела, как хвост раранги, дикого пса.
За временем жарких дней и холодных ночей приходит пора дождей и туманов, и реки разливаются, потому в городах у рек ставят храмы Первой Рыбы — просить, чтобы не тронула мосты, не смыла дома. Ставят храмы Быка, ведь где реки, там и поля, а кто, как не бык, отвечает за всё, что растёт на земле? В Куте было два храма.
Два храма, и оба полны: работники, обритые наголо, месили ногами глину, а вокруг толпились люди. Ждали, когда придёт их черёд, чтобы зачерпнуть из чана, вылепить фигурку и оставить рядом с другими на выступе, идущем по кругу вдоль стены, донести свою просьбу Великому Гончару. А те, что собирались принести обет, ждали отдельно: их фигурки запекали в печи.
В храме Первого Быка лепили быков: круг, а над ним дуга концами вверх, подобно небесной лампе. И Нуру стояла здесь. Быка она вылепила, но о чём просить Великого Гончара, не знала. О том, чтобы каменный человек вернулся с ней домой? Но там её не примут, да и он… Выдуманный друг. Каков он настоящий, Нуру не знала и знать боялась.
Попросить, чтобы мама была здорова? Чтобы братья не задирали Поно, не попрекали куском? Чтобы ей найти свой путь, не ошибиться?
Люди шумели, толкались. Какая-то женщина закричала:
— Что ж ты делаешь, а! Только слепила, он и постоять не успел, а ты смял!
Работник, собирающий фигурки, чтобы их размочить и очистить место для новых, ответил ей:
— Я свежие не трогаю, а беру подсохшие! Иди, иди, уступи место другим, не у тебя одной есть просьба к Великому Гончару!
Мараму стоял рядом, ещё лепил. Нуру поглядела: как можно
