Первое, что сделал Глебовский, ощутив возможность координировать свои движения, – достал злосчастное фото и отнес его в книжный шкаф в комнате отдыха, а на стол поставил фотографию Преемника с личной Вседержавной росписью. «Так оно будет правильнее. Воля не может быть материальной! – испуганной птицей билась в пустой голове одинокая мысль. – А врачу надо показаться».
Несколько придя в себя, Павлин решил перечитать начальственный бред. Акуратно завинтил колпачок мамашиного подарка и подвинул к себе дурацкую писанину. Никаких записей на девственно чистых листах бумаги не было. Только почти в самом низу красовались его каракули «Согасен» и все. Павлин, протянув руку с хищно растопыренными, полусогнутыми пальцами, схватил этот жалкий лоскут произведенный из некогда живого древа, и сунул его в жадную щель бумагоизмельчителя. Черная пластмассина утробно заурчала, с аппетитом перемалывая бумагу мелкими щучьими зубками в бесформенную труху. Остатки листа вывернулись в последнем смертельном изгибе, Павлин последний раз увидел свои закорючки и снова вздрогнул: над его пляшущими буквами красовалась выведенная рукой начальника, пропущенная им от волнения литера «л». Он протянул руку, чтобы выхватить это немое свидетельство неведомой ему реальности из бесчувственной пасти, но было поздно, ненасытные железные ножи завертелись быстрее в ожидании новой жертвы.
Из полукоматозного состояния его вывел заглянувший в кабинет Ванечка.
– Павлин Тойотович, к вам Ван-Соловейчик и всекурултаец Хиньша Стук-постук, – с любопытством разглядывая шефа, произнес крашенный под известного в стародавние времена цирюльника Зверева смазливый молодой человек с чувствительно силиконовыми губами. – Им было назначено, – извиняющимся голосом добавил он и, плотнее прикрыв дверь, встревоженно спросил: – Милый, с тобой все в порядке? – Однако натолкнувшись на холодный и безразличный взгляд политколдуна, капризно поджал губы, распахнул дверь и мстительно произнес: – Проходите, господа, вас ждут!
«Ну, сучка! Теперь до вечера будет мочалить мне нервы. Завтра же поменяю его на обычную девку, надоел», – злился про себя Глебовский, нехотя подымаясь навстречу своим пиар-коллегам.
Визитеры были как на подбор: упитанные, холеные, мордастые, с выпуклыми глазами и немолоды. Одеты гости были в одинаковые, казенного кроя костюмы заморского производства, запястья правой руки окольцовывали оправленные бриллиантами золотые хронометры, в галстуках алели крупные рубины, как вечный символ тайного братства, на ногах черным перламутром мерцали туфли тонкой ручной работы. В последнее время только по иностранному гардеробу и можно было отличить народных избранников от основной массы госслужащих, которых в столице, не без стараний все того же приснпопамятного Дионисия Козела, было процентов семьдесят от всего населения.
«Баре, ни дать ни взять баре», – холодно пожимая визитерам руки, отметил Павлин. Одернув полы своего не в пример скромного серого пиджака с кожаными коричневыми вставками на локтях, он жестом пригласил гостей присаживаться за длинный стол совещаний.
Подойдя к своему столу, он нажал кнопку селектора и, придав голосу как можно больше тепла, попросил:
– Ванечка, будьте настолько любезны, насколько вы жестоки – распорядитесь, пусть девочки сделают для нас чай!
– Я сам, я сам! – обрадованно отозвался динамик.
Гости многозначительно переглянулись, дескать, и до Кремля докатились голубые волны! Однако всем своим видом продемонстрировали полную толерантность, мол, нам какое дело? У каждого начальника свои заморочки с секретаршами и помощниками, – и деланно безучастно заскользили прыткими глазами по кабинету.
Павлин Тойотович взял свою большую рабочую тетрадь и по привычке потянулся за драгоценной ручкой, но та опять ожила и вывела на перекидном календаре: «Сволочь!» На этот раз испуга не было, Глебовский даже не вздрогнул, он крепко зажмурился, а потом быстро распахнул глаза, так он часто делал в детстве, когда чего-то пугался. Надпись задрожала и медленно, как бы нехотя растаяла. На листке календаря его рукой было написано: «Рожд. мин. Шустрика». Надо будет не забыть поздравить прыткого министра, а заодно узнать, где деньги за последнюю партию переданных Объевре перемещенных ценностей. Взяв обычную казенную самописку, он вернулся за стол совещаний.
Людей он этих знал как облупленных, сам когда-то привел обоих к всесильному тогда Джахарийскому. Хиньша Моше Стук-аб-Стукович Зус – известнейший в стране правдописец, когда-то еще в юности подцепленный на крючок песьими головами, исправно кропал толстенные книжки с обличениями пошатнувшихся столпов августейшей демократии, а порой и державных друзей ушедших на покой Преемников. Народ ахал и славил Хиньшу, а сановники тихо точили на него зубы и рыли на борзописца компру. Только Павлин доподлинно знал истинную цену расследованиям Хиньши, аппетиты которого росли год от года, даже покупка за казенный счет уж очень дорогого ныне депутатского кресла во Всевеликом Курултае жадности не убавила, а только раззадорила непомерные амбиции пожилого писаки. Уже дважды Павлину докладывали, что в доску оборзевший Хиньша, будучи в подпитии, грозился в скором времени тиснуть трехтомник с гадостями на самого Г...
Не отставал от него и великий шоумен, всенародный телекумир Ван-Соловейчик, автор, ведущий и бессменный продюсер ток-шоу «Дуэль у помойки», отличавшийся редкой даже для нынешних времен беспринципностью.
«В одном шеф прав, – придирчиво разглядывая подручных, подумал Павлин, – с каким дерьмом приходится работать!» – а вслух произнес:
– Так, коллеги! Джахарийского отстранили в связи с переходом на другую работу, но дух его... – Павлин Тойотович запнулся, немножко помолчал и поправился: – Воля его жива и требует продолжать ранее начатую работу по совершенствованию управленческих структур. Если мы этого не сделаем, не сделает никто, а упущенное время возврату не подлежит! – продолжая говорить, он мысленно поразился, как стала похожа его речь на истерические заклинания бывшего начальника. Почти те же слова, та же манера. Интересно, окружающие это замечают?
– А вот и чаек, чайчик, чаюшечка! – Толкая не по-мужски округлой попой дверь, в кабинет задом впятился секретарь с большим серебряным подносом в руках.
– Спасибо, Иван, мы здесь сами управимся...
– Ну, что вы, что вы, Павлин Тойотович! Мне, право, это не затруднительно, да и потом, когда еще представится такая возможность – обслужить сразу трех таких достойных мужчин. Я ведь помню, кто какой чай из наших гостей предпочитает. Вот Ван Соломон-оглы ибн Соловейчик любит зеленый с чабрецом, правильно? – И поставил перед телефакиром чашку. – А народный любимец Стук Стукович Хиньша питает пристрастие к черному с экзотическими добавками, а вы в это время суток пьете зеленый с лимонником, – грустно глядя на шефа, произнес Иван и, забрав поднос, направился к двери, вздыхая и виляя задом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
