Его маленькая стройная фигурка вздрогнула, и он замолчал. Командир третьего пехотного корпуса генерал Тучков, человек серьезный и упрямый, с решительной физиономией и тонкими, сердитыми губами, проговорил:
— Это надобно кончить, господа! Я буду один атаковать Наполеона!
Командир четвертого корпуса, живой и бойкий граф Остерман-Толстой, подхватил:
— Почему вы один? Князь Петр Иваныч с охотой возьмет на себя победить или умереть… А мы все под ним готовы…
Ермолов вмешался:
— Надо, господа, прежде знать, как атаковать и откуда…
Он отыскал глазами Толя.
— Скажите ваше мнение, господин генерал-квартирмейстер!
Толь догадался: Ермолов хотел запутать дело, не довести до крайности. И потому сказал не то, что думал в действительности, а то, что должно было немедленно вызвать сомнения и споры.
— Атаковать неприятеля надобно двумя колоннами из города…
Возражения посыпались со всех сторон. И первым заспорил Ермолов:
— Как можете вы, Карл Федорыч, с вашими понятиями, такие неосновательные суждения иметь? Как выведете вы из города две колонны через узенькие его ворота?
— А как вы их развернете у стен под огнем неприятельских пушек? запальчиво наскочил на Толя Остерман-Толстой. — Как успеете подвести артиллерию? Гиль!
— Для атаки надобно переправиться на ту сторону Днепра через форштадт, — твердо выговорил Тучков. — Он ведь еще в наших руках. И оттоль действовать.
Толь чувствовал себя под этим напором нехорошо. Он даже не улыбался. Впрочем, переложить всю тяжесть минуты на Барклая было нетрудно.
— Я об атаке предложил. А о защите Смоленска мысль моя такова, господа: защищать его надобно в одном лишь случае…
— В каком?
— Ежели главнокомандующий согласится всеми силами пойти на французов. Но раз такого намерения у него нет и не будет, то и защищать Смоленск пользы нет, и удерживать его не к чему нам.
То, что сказал наконец Толь, было дельно. Да, без единства в действиях, вразброд, без твердой руки надо всем — наступать невозможно. Генералы растерянно переглянулись.
— Что же делать с главнокомандующим?
Кутайсов выскочил вперед.
— Laissez-moi faire, j'en viendrai a le decider[73]!
— Идите, граф, — сказал Тучков, — идите и говорите от имени всех корпусных командиров! Отступать больше мы не можем и не будем!
— Не будем! Идите! — закричали все.
Кутайсов давно уже высказал главнокомандующему все, чем хотел пронять его. Маленький генерал был резок, почти беспощаден в выражениях. Прекрасное, открытое лицо его так жарко пылало, он так вольно размахивал руками, что Барклай понял: это генеральский бунт! Дошло до того, что корпусные командиры отказывались повиноваться… Итак, надо или перестать быть самим собой, или… Однако он относился к бунтовавшим генералам без злобы и раздражения, как взрослые относятся к детям, хорошим, но еще не знающим, что огонь горяч и вода в больших реках глубока. И он сожалел, что они этого не знают. Сожаление — теплое чувство. К своему изумлению, Кутайсов увидел, как бледное и суровое лицо Барклая вдруг осветилось выражением кроткой ласки. Но через мгновение Михаил Богданович наклонился над лежавшей на столе картой, и тусклые отблески чадившей лампы заслонили неожиданно проступивший внутренний свет.
— Приказ об отступлении из города и о том, чтобы немедля после этого мост Днепровский истребить, мною отдан и должен быть исполнен. Пусть всякий делает свое дело, граф. А я сделаю свое. Вот ответ мой господам корпусным командирам.
И он поклонился, давая этим знать Кутайсову, что разговор кончен.
— Шалаши сломать! Артиллерию и обозы — вперед! Войскам стать под ружье!
Багратион произнес эти слова на ходу, отрывисто и быстро. Генералы, ожидавшие его возвращения из лагеря Первой армии, ахнули. Опять отступление! Начальник сводной гренадерской дивизии, граф Михайло Воронцов, опомнился первым. На хитро-красивом лице его дрогнула привычная, хотя и несколько смущенная улыбка.
— Ваше сиятельство, — сказал он, — гренадеры отказались менять рубахи до боя!
Слова эти, как и все, что он говорил, были осторожны. Но генералы почувствовали, как много заключено в них смысла и что это за смысл. И сейчас же заговорили, перебивая друг друга. Командир восьмого пехотного корпуса, князь Горчаков, хоть и был племянником Суворова, но, в отличие от своего дяди, всему на свете предпочитал ленивые щи. Однако и он протер заспанно-масленые черные глаза и закричал:
— Да куда ж мы пойдем? Впереди — ни позиции выбранной нет, ни места, где бой принять!..
Горчаков был прав. Раевский махнул рукой. Как и всегда в минуты сильных разочарований, он испытывал сейчас отвращение к настоящему и холодное равнодушие к будущему. Оставалось сожаление о прошлом. Но желание действовать не рождается из этого печального чувства.
— Feci quod potui, — устало проскандировал он латинский стих. — Faciant meliora potentes[74]!
Сен-При спросил:
— Но что же делать, генерал?
Раевский пожал плечами. Ему было все равно. Вместо него ответил Горчаков:
— Делать надобно так: собрать князю Петру Иванычу всех корпусных командиров обеих армий… Он — старший… Его послушают… После того сменить Барклая и объявить себя главнокомандующим.
Возмущение Барклаем зашло так далеко, что если бы эту мысль высказал не Горчаков, а Кузьма Ворожейкин, стоявший тут же, рядом с другими конвойными казаками, и державший на руках плащ генерала Васильчикова, то и в этом случае она, пожалуй, не вызвала бы возражений. Оставление Смоленска представлялось генералам Второй армии чем-то до самой последней крайности поносным, таким, что уже и сил не было пережить этот позор. Москва, с наседающими на нее французскими полчищами, как нестерпимо горький упрек стояла перед их глазами. А за ней поднималась Россия…
— Сделайте, князь! Смените Барклая! — загремели голоса. — Немедля! Сейчас!
Багратион стоял неподвижно, с опущенной головой. Казалось, будто он застыл в немой покорности. Багратион — и покорность! Мучительное, потрясающее душу недоумение скрывалось за этим столь не свойственным ему видом. «Бунт генералов! — думал он. — И я — во главе его! Что ж? Если требует того польза России, я готов. И на бунт готов, и на то, чтобы стать его предводителем. Но… нужно ли это России?» Разговор с Барклаем странно подействовал на Багратиона. Не будь этого разговора, он решился бы без колебаний. Теперь же не знал, как быть. Пока Барклай скрывал свои истинные намерения, а князь Петр Иванович пытался разгадать их, чувство опережало в нем мысль: ненависть к «квакеру» заслоняла тогда собой все остальное. Но сегодня «квакер» высказался с такой полнотой и ясностью, что враждебные к нему чувства Багратиона почти исчезли, и на первый план выступила смертельно встревоженная мысль, а что, коли прав Барклай? Ополчение — далеко. Бог весть, велико ли оно. Ополченцы — не воины. На горсточке солдат, собравшихся под Смоленском, сосредоточены все надежды России. Умереть — не мудреное дело. Но если завтра Наполеон раздавит эту горсть, то ведь послезавтра падет перед ним бесславная Россия… Багратион поднял голову, сложил руки на груди и, глядя прямо на генералов, сказал:
— Не могу я сделать этого, други! Гроза смолкла. Посреди пороховых туч еще мелькали огни, но орудийные выстрелы слышались лишь изредка.
Ружейная пальба постепенно превращалась в отдаленный тихий гул. Над городом поднималось светлое зарево, разрезанное на части столбами пламени, похожими на лучи восходящего солнца. Слева горели ветряные мельницы. Охваченные огнем, они все еще продолжали молоть, и крылья их быстро крутились, образуя багровые круги. Направо, по темно-голубому небу, между звездами, рассыпались бураки и ракеты дождем разноцветных искр. В полночь генерал Дохтуров получил повеление оставить город, отступить на левый берег Днепра и взорвать мост, удерживая за собой до времени лишь Петербургское предместье, занятое войсками третьей дивизии генерала Коновницына. Незадолго до рассвета шестой корпус был уже на Большой Московской дороге.
Тогда же выступила и Вторая армия. Багратион решил идти на Пневу Слободу, переправиться там через Днепр и затем двигаться прямо к Дорогобужу. Пехота не спешила, а артиллерия еле тащилась. Хотя орудия были запряжены по три, а зарядные ящики по две лошади, пушки вязли в грязи. Рота Травина по-прежнему привлекала общее внимание: сломанные колеса, перебитые ядрами и еле державшиеся на оковках правила — все это вызывало интерес и внушало уважение. Рука Травина была уже перевязана лекарями, но он отказался идти в лазаретный обоз. Покачиваясь на своем косматом коньке, поручик оглядывался на Смоленск и думал: «Кто скажет, когда Б этом городе снова загудит русская песня, загремит русское „ура“! А когда наконец и загремит оно над могилами павших, дрожь пробежит по старым костям их…» И он сам вздрогнул.
