его видов сто. Я на него подсел. А может, надо было пивка взять? Ты считаешь, что вино с крылышками — это снобизм, да?
— Слушай, все нормально. Я не в курсе, какой вид снобизма в отношении вина и крылышек нынче в моде. По мне, так все отлично. Не тревожься.
— Господи. Моя мать работала на гребаном заводе. Открывалки тридцать лет штамповала. Такие втыкаешь в консервную банку и режешь по кругу. А я хорошее вино пью и не могу об этом забыть.
— Ты добился успеха. Наслаждайся.
— Нувориш. Мне кажется, все так и ждут, когда я ошибку совершу. Закажу не то вино, возьму не ту вилку. За каждым шагом следят. Представляешь, на людях супа с крекерами съесть не могу. И миску чили тоже. А то ведь буду весь в крошках. А потом в газетах такого понапишут.
— За все приходится платить. Ты же не настолько наивен — знал, на что шел.
— Да не в том дело. Но теперь, когда у всех в телефонах камеры есть, я боюсь даже срать в общественных местах. Обязательно кто-нибудь мобильник под дверь подсунет, и тут же в Интернете появятся снимки: я во всей красе на унитазе со спущенными штанами.
— Есть закон.
— Предлагаешь судиться с каким-нибудь четырнадцатилетним сопляком? Да и когда я узнаю, что он выложил фотки, будет уже поздно.
— Ты в Мехико бывал? — спросил Шпандау. — Прокатись по окраинам. Там некоторые вынуждены срать на людях, потому что больше негде.
Бобби бросил крылышко на тарелку.
— Господи, ты кто ж у нас такой? Моралист? Глас моей гребаной совести? Я тут перед тобой душу выворачиваю, а ты пытаешься сказать, что это все пустяки?
— Успокойся.
— Да пошел ты. Я думал, с тобой поговорить можно. Мне ж теперь толком ни с кем разговаривать нельзя. Даже с мамашей моей. И с братом. От всех одну и ту же херню слышу. Думаешь, я не понимаю, как мне повезло? Но разве от этого прибавилось людей, которым я могу доверять? Ну вот скольким, по-твоему, я могу доверять? Сколько у меня сейчас друзей?
— Я не хотел преуменьшать твоих проблем. Но не у тебя одного жизнь непростая.
— Да, у этих, которые в трущобах Мехико живут, проблем тоже хватает. Только у них свои проблемы, а у меня — свои. Они хотя бы там не одни. А я тут — ну прям как в в аквариуме.
— Сочувствую.
— Да на хрен мне сдалось твое сочувствие. Мне просто надо, чтобы ты выслушал меня.
— Может, я не гожусь для этого.
— Почему? Тебе неинтересно? Хочешь выполнить свою работу и отвалить домой?
— Ты со мной беседуешь, потому что знаешь, что это неопасно. Что я никому не разболтаю, поскольку связан по рукам и ногам этим договором о неразглашении, который подписывают все люди рядом с тобой. Ну почему я? Если тебе нужен льстец, то на меня не рассчитывай. Хочешь услышать, какой ты великий, и получить отпущение грехов за то, что тебе повезло стать круче других, — тут я тебе не помощник.
— А я думал, мы друзья.
— Я тебе не друг, а наемный работник. Как горничная или садовник. Мне платят за работу. И, честно говоря, меня бесит, что ты пытаешься делать вид, будто это не так. Это оскорбительно.
— А чего ты от меня хочешь? Уволить тебя — и тогда мы подрулсимся?
— Ага. Давай, уволь меня. И посмотрим, сколько это продлится.
— Нет.
— Почему?
— Потому что ты мне нужен. Ты поможешь мне выпутаться.
— Из чего? Из заварушки с Ричи? Мою работу способны выполнить тысячи. Я даже не уверен, что выполняю ее, а не просто деньги твои трачу.
— Тогда проваливай. Увольняйся.
— Нет.
— Почему нет?
— Профессиональная гордость. Не хочу выглядеть идиотом.
— Чушь собачья. Думаешь, это лучше, чем получить под зад коленом?
— Да пошел ты. Я увольняюсь.
— Отлично. Дверь за собой закрой. Но неужели ты думаешь, что следующий, кого я найму, будет не хуже тебя? Или хоть в чем-то лучше? А следующий? Я смогу ему доверять? А может, он меня не защитит. И меня убьют? — Шпандау не ответил. — А, что? Стыдно стало, старичок?
— Достал ты меня.
— Ну признай же, что мы друтаны.
— Нет, не признаю. И засунь себе в задницу фантазии о крепкой мужской дружбе. Я останусь, пока мы не разгребем это говнище с Ричи. И все.
— Хорошо. Еще выпьешь? По-моему, отличное вино.
Терри и Шпандау сидели в мексиканском ресторанчике «Панчо» на Олимпии, пили пиво. Терри через силу впихивал в себя начос — он ненавидел мексиканскую кухню. И почему-то нервничал, нервируя этим и Шпандау, у которого в голове звучали слова Корена: «С ним бед не оберешься».
— Ты с девушкой поговорил? — спросил Шпандау.
— Да.
— И?
— Ты уверен, что надо впутать ее во все это?
— Она и так уже впутана. Ее задача — сообщить Ричи, что ты наводил справки о ней. И все.
— А если она не сообщит?
Шпандау встревожился.
— То есть? Что значит не сообщит? Она на него работает. Ей же надо собственную задницу прикрыть. Так что никуда не денется — скажет.
— А если, предположим, она все-таки промолчит? По какой-то причине. И Ричи все узнает. И не поверит, что она держит язык за зубами. Что тогда?
— Послушай. Она ему скажет. Точно. — Шпандау уставился на Терри. — Черт.
— Да не смотри ты так.
— Боже ты мой! Ах ты жалостливая ирландская скотина. Знаю я этот взгляд. Нет, только не это! — Шпандау захотелось бросить в него бутылку. У него в груди дернуло, как будто распускался плотно связанный свитер.
— Если бы ты ее видел, Дэвид. Мечта поэта.
— Ты ее совсем не знаешь.
— Она славная. Я это заметил.
— Ты же не спал с ней, правда? О боже, нет, ты спал с ней. — Шпандау судорожно придумывал, как объяснит это Корену, хотя понимал, что выход тут один: вообще не объяснять.
— На меня нахлынула страсть.
— Ага. А на нас всех нахлынет лавина говна, если Стелла узнает, что ты был там. Да о чем ты только думал? Ты хоть понимаешь, под какой удар ее поставил?
— Святые угодники, да я только об этом и думаю.
— И на том спасибо. Таким образом пользы от ебя теперь ни хрена не будет, не так ли?
— Она хочет помочь, — сказал Терри.
— Помочь? Ты о чем?
— Мы поговорили. Я объяснил ей, что хочу скинуть Стеллу. А она поможет. Иначе и ей не освобоиться от него.
— Мать твою, Терри. Что же ты наделал? Много ты ей
