Да и рисунок у него небрежный: маленький Шурка в классе рисования лучше нарисует.
Здесь-то, за границей, он очень знаменит и даже расписал весь потолок Парижской оперы. Но и здесь он понятен, вероятно, только узким специалистам и привилегированному классу. Остальные смотрят на его картины как бараны, которых он так часто воспроизводит, и ничего не понимают. Или как ослы. Вот я, например, стояла перед одной картиной, стараясь разобрать, в чем дело… Вижу, мается рядом со мной женщина и все оглядывается сиротливо на меня, словно стараясь угадать на моем лице хоть какое-то просветление, которым и она бы могла руководствоваться. Стоило мне посмотреть на нее сочувственно, как она тотчас ко мне и обратилась:
– Это вот все модерн, видите… Это, наверное, так теперь и надо. Ну а мне-то непонятно. В мое время так не рисовали…
Кротко так заметила, без возмущения, видимо, согласна принять и такое и силится не отстать от века. А еще — из сочувствия соотечественнику. Я уж сразу и по ее акценту; и по тому самому, что ей потребовалось непременно с кем-нибудь поделиться своими переживаниями, догадалась, что она русская. Я ответила по-русски, и она уже начала было рассказывать мне всю жизнь, но я безжалостно обратила ее внимание вновь на картину.
– Посмотрим хоть, что тут написано, — сказала я.
Надпись на французском языке обозначала: «России и ослам».
– Вот это нам… — сказала вдруг француженка, тоже томившаяся возле картины, несмотря на всю молодость, новый покрой пальто и внешнюю созвучность эпохе, и с тоской перешла к следующей.
Картина действительно изображала полный и не совсем понятный кавардак. Хотя никто и не висел в воздухе, но главная, центральная фигура не то фокусника, не то сумасшедшего стояла вверх ногами на одной руке и, по-видимому, жестикулировала другой. А лицом-то она смахивала, прости господи, на Ленина. Или мне уж со страху так показалось… А лица всех орущих вокруг него были уж совершенно оголтелые, без всякого человеческого сознания, не говоря уже о социальном, и видно, они также ничего не понимали, как и мы, глядя на картины.
Теперь ты еще больше удивишься и спросишь меня опять: почему же эта выставка мне так понравилась? А я и сама не знаю почему. Не могу объяснить. Ведь я же ничего не понимаю в живописи вообще. И решила-то я пойти на выставку из простого любопытства и, собираясь, больше думала о том, какое платье мне надеть, чем о картинах.
Вначале я долго смотрела на картины сквозь затаенное намерение не дать себя одурачить всей этой околесицей и так и переходила от картины к картине с улыбкой иронической и даже враждебной. И мне долго не нравилось. Но потом что-то переменилось, а что — я не знаю. То ли зарябило в глазах от красок, то ли я устала и было жарко…
Народу было видимо-невидимо (ослов-то), на платье мое никто и не смотрел, и я попросту перестала чувствовать себя и свои нормальные рефлексы и рассуждать здраво. Словно туманная завеса опустилась… И так вот я ходила в тумане от картины к картине и даже не думала — нравится или нет, а уходить никак не хотела. И даже стало казаться, словно завеса-то не опустилась, а, наоборот, поднялась и что в новом, образовавшемся пространстве за этой завесой все летающие коровы и другие искажения реализма получили свое законное место и, так сказать, оказались вполне понятными и знакомыми друзьями. Но объяснить этого я тебе не могу, потому что я и не думала тогда об этом. Сознание-то у меня и затмилось. Но вот только получилось, словно за этим обычным сознанием припрятано другое и что оно тоже воображает, что оно-то и есть самое главное. И правильно. А как же тут разобраться, которое из них слушать? Да и не разбиралась я, это я теперь разбираюсь, чтобы тебе объяснить.
Вот, например, изображена русская деревня. Каждый занят своим делом, как всегда. Видно все это, потому что люди чуть ли не больше изб. Но нет, не как всегда. Потому что лежит, посреди деревни, посреди дороги лежит — мертвец в гробу. Вот теперь я опять не понимаю, почему же это он посреди деревни лежит, и, может быть, вообще не так все было, как я пишу, а в ту минуту казалось, что так и есть, что жизнь дальше, конечно, идет-то идет, но темно стало на деревне… потому что смерть в деревню вошла… Потому что большой черный гроб встал поперек дороги как кость поперек горла, как бельмо на глазу…
Или зарезанный бык. Висит окровавленная туша. Когда днем приходишь в мясную лавку, они тоже висят, мы привыкли… Противно, может быть, но не страшно: пища. А вот на картине — страшно. Ведь так страшно висит; зарезанный, истерзанный, распятый… за наши желудки. Ведь страшно мы все живем и не видим этого. А вот иногда завеса закроется или, наоборот, откроется — не знаю уж, как там функционируют эти завесы — и видим все по-другому. И с такой ясностью, что страшно. Ведь режем сильных молодых животных для наших желудков… А потом и сами — туда же… И кому на прокорм? Уж лучше и не думать об этом.
Это, конечно, и не только от картин бывает. Бывает и от другого. От всего, что может пролезть в глубину, туда, за вторую завесу, что ли…
Но ведь сила, значит, этот Шагал, если пролез. Если одурил меня так, словно я какого-то модного наркотика нанюхалась или накурилась — не знаю уж, как это делается… Вот потому и написала, что понравилось. А объяснить все равно не умею.
Ты, наверное, напишешь, что это я просто с перепугу, от всяких мертвецов… Нет, у него есть и другое… Вот, «Вечер», например: притулилась пара, затихла… Смиренно так, бережно — вместе… И козел прижался, участвует в этом уюте… Смотрит большими глазами… А вокруг тишина, тишина… И только месяц сторожит в пустом небе, одинокий такой, как огарок в ночи…
Я еще думала, — на меня подействовало оттого, что у него почти во всех картинах русским духом пахнет. Избы русские, и месяц даже — русский, и в цветах — русские «жар-цветы» чудятся, и женщины — словно Птицы Сирины. Птицы Гамаюны… Ведь надо же, столько лет человек живет среди иностранцев, а возьмет кисть в руки, и все у него первые русские впечатления вылезают… Это, верно, тоже из-за той завесы, там он, наверное, и пишет свои картины, и вот встретиться с ним, чтобы его понять, можно только на той же почве… Самой туда попасть, хотя бы через обалдение.
Но, впрочем, дело не только в русскости, ведь иностранцам тоже нравится, особенно тем, кто картинами занимается и, видно, знает толк.
А может быть, это массовый психоз?.. Может быть, я просто выдумала все это и он сам, если бы прочитал, что я тебе пишу, посмеялся бы и сказал, что все вовсе не так.
Теперь я сама не уверена, нравится или нет, поняла ли я что-нибудь или нет…
Так бывает со сном: проснешься среди ночи и знаешь, знаешь: что-то видела важное, поняла что-то, все поняла… Вся душа встрепенулась навстречу… Только бы не забыть, как же это было… А оно-то уже и ускользнуло… Ни формы, ни связи, — какая-то смутная путаница, белиберда. Заснешь снова, проснешься уже утром, что-то еще мерещится, вспоминается… Но смахнешь быстренько своим утренним сознанием, как полотенцем: мало ли чего наснится, вставать пора.
А оно, то самое «поджилочное», которому наплевать на все наши установленные законы и измерения, нет-нет и опять шепнет: так ведь было же что-то важное… Ведь было…
Пока мы его не затормошим делами.
ПИСЬМЕНА ПАМЯТИ. ИЗ ПЕРЕПИСКИ
Письма Л.Н. Андерсен
Большинство писем Л.Н. Андерсен напечатаны на пишущей машинке, с копиями. Вся переписка находится в личном собрании Л.Н. Андерсен. При публикации учтено мнение Л.Н. Андерсен — воспроизводятся наиболее интересные письма или отрывки из них.
В первой части настоящего раздела помещены письма Л.Н. Андерсен, во второй — адресованные ей. Адресаты и авторы писем представлены в алфавитном порядке. Это связано с тем, что пока не найдена вся переписка. Слова, подчеркнутые авторами одной чертой, переданы курсивом, подчеркнутые двумя чертами — жирным курсивам. Купюры обозначены отточием в угловых скобках <…>. Конъектуры в угловых скобках.
Н.Н. Авборцумовой[75]
20 июля 1970. Париж
Дорогая Нина Назаровна
<…> Так приятно было читать Ваше письмо, так же как и у Вас, одно за другим промелькнули воспоминания, даже до мельчайших подробностей, так ясно вспомнился серый жакет, который Вы мне перешивали из какого-то платья, купленного в секонд-хенд-шоп. А кошку мою черную, Минни, помните? Она умерла в 51-м году <…>. Как я рада, что Вы наконец живете в хороших условиях и можете не надрываться в поисках работы. И что в такой действительно заботливой стране. Да, представляю, как Вам было тяжело, особенно вначале.
Что касается меня, то в то время, как Вы поехали на Тубабао (или около этого времени), я сильно болела корью и чуть не умерла. А когда вылечилась — переехала далеко за город, в маленький домик, оставленный хозяевами, немецкой семьей, для «присмотра». Они надеялись вернуться. Пришли коммунисты, оставили в домике пару пуль (откуда было наступление), но первое время меня не трогали. Я нашла, через Красный Крест, моего отца в Харбине и выписала его в Шанхай. Здесь мы жили мирно с год, а потом получили канадскую визу. Папа улетел на аэроплане с ИРО[76], а я должна была следовать пароходом за свой счет, но китайцы меня не выпустили. Просто ни да ни нет не говорили. Я жила на чемоданах, по-прежнему работала где танцами, где уроками, а потом и из дому меня выгнали, отобрали дом. Пока ждала — кончилась канадская виза, а новой не дали. Знакомые моих знакомых устроили мне вызов в Бразилию, и я получила визу. Но китайцы все равно держали, да и я простудилась на работе, стала кашлять, и у меня нашли туберкулез. А с ним ехать в Бразилию, конечно, нельзя. Но я быстро поправилась, перестала танцевать, давала на дому уроки русского языка китайцам, и все прошло. А разрешения на выезд все равно не было около пяти лет. Вначале они меня вызывали, ничего не спрашивали и требовали, чтобы я в чем-то созналась, а я не знала в чем. Так все затихло, даже не принимали меня. В это время я познакомилась с моим теперешним мужем — Морисом Шез<ом>. Он только что приехал в Шанхай… Ну, в общем, я вышла за него замуж, и когда он подал на выезд, то меня опять вызвали одну, для выяснений. Но на этот раз они были не такие каменные, разговаривали без китайца-переводчика, и хотя я толком так и не поняла, из-за чего меня держали, но все же они хоть что-то спрашивали, и я могла говорить «да» или «нет». Разговор был вообще интересный. Я его запомнила, когда-нибудь увидимся — расскажу. И лампой мне в «рожу» не светили, как преступнику. К счастью, в это время был «период расследования ложных доносов». И конечно французский паспорт помог. Вскоре меня выпустили. Это было летом 1956 года. Последними провожали наш пароход — Люба (Дюпре), которая служила у зубной врачихи — Ринек[77], помните ли? (она в Австралии) и моя подруга — китаянка Розита (Бетти)[78], не знаю, была ли она уже при вас? Все эти годы она была при мне неотлучно. Она и теперь в Шанхае, но я даже не знаю — жива ли, так как с 1966 года она замолчала, наверное, боится писать. Теперь их там гак закрутили, что и дышать страшно, при мне еще было ничего, хотя один год террора был ужасный. Все время возили на расстрел по всем улицам — напоказ.
