Несколько слов о том, что привело вашего покорного слугу на Оберон, один из четырех центральных миров Далекой Диаспоры (системы Урана и Нептуна). Оберон знаменит не столько своей индустриальной мощью (немалой) и природными богатствами (значительными), сколько уникальным архитектурным решением человеческих поселений и производственных комплексов. Каковое решение, наглухо запатентованное, является интеллектуальной собственностью этого и только этого мира. Его «города-колодцы» — их на планете насчитывается двадцать три, а в настоящее время сооружаются двадцать четвертый и двадцать пятый, — вот уже полстолетия привлекают к себе внимание самых разных людей и организаций: начиная от недавно возникших служб архитектурного шпионажа и кончая древними, как Земля, праздными зеваками… Впрочем, последние предпочитают называть себя туристами.
Не хочу и не могу отнести себя к этим крайним категориям. На Оберон и не только на Оберон — меня привел мой служебный долг. Точнее сказать, общественный. А если совсем точно: командировка от еженедельника «Голос Диаспоры» и настоятельная просьба его главного редактора.
Милейшего Славомира Захариевича, к моему немалому изумлению, чем-то привлек «исконно-русский» (его собственное выражение, и пусть оно будет на его совести) стиль моих первых беллетристических опытов, незадолго до того опубликованных в «Голосе». Не знаю, не знаю… И до крайности сомневаюсь, что какой бы то ни было стиль можно углядеть в тексте, изуродованном столь варварски — и если бы только ножницами!.. Хочется верить, что Славомир Захариевич действительно читал оригиналы моих опусов. И действительно после публикации. Что до обещанной взбучки редактору художественного отдела «Голоса», то, право же, Бог с ним. Все мы люди, все мы человеки, всех нас раздирают надвое служебный долг и собственное мнение — и все мы мечемся от одного к другому. И ох как мало кто из нас находит успокоение: в одинокой ли гордыне своей правоты, или в безоговорочном подчинении всего себя моральным установкам общества (в узком смысле — требованиям издательской и журналистской этики…).
Как бы то ни было, Славомир Захариевич лестно отозвался о моем стиле, я был польщен и дал свое согласие на эту поездку. «Голос Диаспоры» заказал мне серию очерков и просил провести некоторое социологическое обследование. И то, и другое касалось судеб переселенцев с Марса — как сложившихся, так и не сложившихся судеб. Выбор оставлялся на полное мое усмотрение. Почти полное.
Тема была интересной и действительно важной. Ведь это, как-никак, сотни тысяч семей, десятилетие тому назад потерявших родину и рассеянных по всей Далекой и Близкой Диаспоре. Один лишь Колодец-2 на Обероне в то время изъявил готовность принять до десяти тысяч беженцев — и принял почти пятнадцать… Тогда их называли беженцами. Переселенцами они стали потом, де-факто, поскольку надежда на скорое восстановление атмосферы в долине Маринер была утрачена.
Три с лишним года тому назад Европа (не земной материк, а спутник Юпитера) взяла строительство под свой протекторат, и оно наконец-то сдвинулось с мертвой точки. И возникла проблема. Намерены ли марсиане, все еще беженцы де-юре, возвращаться на родину? Сколько семей, за свой ли счет, и в какие сроки? Оплатят ли они — хотя бы частью — европейские траты и хлопоты? Наконец, не захотят ли они просто-напросто забрать себе свой мир, оставив перенаселенную Европу с носом?
«От этих русских можно ждать чего угодно!» — так заявил на специальном заседании по Марсу один из спикеров Комиссии ООМ по Правам Человека. За что и был с треском дисквалифицирован и со всех занимаемых должностей изгнан, как нарушивший негласное табу на национальные вопросы.
Процент русских на Марсе был, мягко говоря, незначителен — чего не скажешь об их влиянии на политику практически любого мира, где они есть… Таково, по крайней мере, мнение Славомира Захариевича. И, учтя неизбежную скованность профессиональных социологов Организации Объединенных Миров, проистекающую из негласного табу, он просил меня особое внимание в моем дилетантском обследовании, а равно и в очерках уделить именно русским переселенцам с Марса. «Художника нельзя дисквалифицировать, — объяснил он мне. — Художник всегда волен выражать озабоченность тем, что его действительно заботит…» Предполагалось, что я — художник. Я был еще раз польщен.
Я побывал на шести мирах, провел свое дилетантское обследование, вылечил зубы на Обероне, вернулся, написал и сдал заказанную серию очерков (они уже в наборе) — а фантастическая байка Андрея Павловича никак не давала мне покоя. Что-то в ней было тревожное и смешное одновременно, и смех этот был нехорош. Хотя, если подумать — чистейший вздор.
И вот, чтобы избавиться от этой иррациональной тревоги, от подступавшего то и дело нервического хихиканья, я решил записать все, что я услышал от Андрея Павловича Рюрика в течение долгих двенадцати сеансов врачевания.
К сожалению, он не довел свое повествование до логического конца. Многие линии незавершены, а кое-какие намечены пунктиром и производят впечатление лишних. Даже судьба главного (как я понимаю) героя, Мефодия Щагина осталась неясной.
Но что-то удержало меня от естественного порыва всякого литератора свести воедино оборванные концы, связать их общей идеей и вывести кругленькую мораль, безжалостно отсекая все то, что этой морали противоречит. Я лишь позволил себе дополнить байку несколькими газетными вырезками одиннадцати- и двенадцатилетней давности, каковые, на мой взгляд, удачно довершают некоторые из незавершенных линий романа.
Кстати, супруги Рюрик были одними из первых марсианских беженцев если не самыми первыми. Они пустились в вояж довольно необычным способом, без гроша в кармане, если не считать до смешного ничтожной суммы в одной из экзотических валют тогдашнего Марса. И, тем не менее, транзитная таможня космопорта на Каллисто умудрилась оштрафовать их… за контрабанду! Этому анекдотическому факту есть почти документальное свидетельство — газетная вырезка, которую я тоже полагаю более уместным привести не здесь, а в послесловии.
В самом тексте повести неоднократно упомянуты и частью процитированы два исключительно редких издания. Работу Грюндальфсона мне удалось найти, и я просто переписал примерно те куски, которые А.П.Рюрик мне пересказывал. А вот книгу Л.Саргассы я не обнаружил нигде и отрывок из нее привел по памяти. В остальном фантазия изложена так, как я ее слышал — и даже от первого лица. Хотя и не дословно, разумеется.
И последнее предуведомление: рассказчик, Андрей Павлович Рюрик, фигурирует в романе под фамилией Щагин — ибо это его настоящая. фамилия. Якобы настоящая.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
