А на следующее утро, когда дети ушли гулять, Дуг неожиданно спросил:
— Что с тобой, Глэдис? С тех пор, как я приехал, ты как-то странно себя ведешь.
Глэдис ответила ему растерянным взглядом. Что говорить, как сказать все, что у нее на душе, она не знала.
— Со мной?.. Ничего. Ничего особенного.
Я тут размышляла кое о чем, но стоит ли это сейчас обсуждать?
Глэдис действительно считала, что ни к чему возвращаться к разговору о ее карьере. Не то чтобы она передумала — просто она считала себя не вправе сбросить на мужа этакую бомбу прямо сейчас. Вечером ему предстояло возвращаться в Уэстпорт. Вот когда он приедет в отпуск, тогда они и поговорят.
— Может быть, тебя что-то беспокоит? — продолжал допытываться Дуг. — Проблемы с Джесс?
Этой зимой Джессика действительно несколько раз нагрубила матери, но теперь эти трудности переходного возраста были уже позади.
— Напротив, Джесс мне очень помогает. И она, и все остальные. Нет, Дуг, дело не в детях, а во мне.
— Так выкладывай, в чем дело, — нетерпеливо бросил он, и Глэдис показалось, что сейчас он посмотрит на часы. — Ты же знаешь, я терпеть не могу всяких недоговоренностей. Что за тайны у тебя завелись? Надеюсь, это не интрижка с Диком Паркером?
Он, разумеется, шутил, и в другой раз Глэдис непременно бы улыбнулась, но сейчас — нет. Дуг всегда был слишком уверен в ней: Глэдис не может изменить. Глэдис никуда не денется. Он был прав. Но Глэдис впервые пожалела о том, что действительно не может этого сделать, каким бы привлекательным мужчиной ни казался ей Пол Уорд.
— Я думала о своей жизни.
— И что, черт возьми, это означает? — осведомился Дуг. — Надеюсь, ты не собираешься взяться за старое — подняться на Эверест или добраться до Южного полюса на собачьей упряжке?
Глэдис не собиралась ни на полюс, ни на Эверест, но то, как он это сказал, снова ранило ее в самое сердце. Можно было подумать, что Дуг просто-напросто считает ее неспособной на поступок. «Твое место в детской, только там ты можешь чего-то достичь», — вот что означал его «шутливый» вопрос. И Глэдис решилась.
— Помнишь наш последний разговор в «Ма Пти Ами»? — начала она. — Тогда ты все очень доходчиво мне объяснил. Есть только одно маленькое «но»… Дело в том, дорогой, что мне никогда не хотелось быть просто твоей «спутницей жизни». Я думала, нас связывает нечто большее, чем чисто деловое соглашение.
Дуг уже понял, куда она клонит.
— Ради всего святого, Глэдис, нельзя же быть такой мнительной! Ведь ты прекрасно поняла, что я имел в виду. Я не говорил, что не люблю тебя. Просто после семнадцати лет брака трудно ожидать, чтобы отношения между людьми оставались на уровне вздохов и поцелуев.
— При чем тут вздохи и поцелуи? — возразила Глэдис. — Хотя я не понимаю, почему нельзя подарить любимой жене цветы даже после семнадцати лет брака. Или для тебя это слишком обременительно?
— Вся эта твоя так называемая романтика хороша в юности, — упрямо повторил Дуглас. — Когда человеку двадцать лет, он еще может позволить себе расходовать время на всякие глупости. Но когда работаешь как вол, чтобы семья ни в чем не нуждалась, когда каждый день мчишься как угорелый на шестичасовой поезд, чтобы успеть домой к ужину, и валишься с ног от усталости, и не желаешь ни слышать, ни видеть никого, включая собственную жену, — вот тогда всякая романтика проходит. Да и что это такое, если разобраться? Блажь, дурь, пустое место!..
— Картина, которую ты только что нарисовал, действительно не очень романтична, — согласилась Глэдис, — но ведь я говорю не об усталости. Я говорю о чувствах! О том, что даже после семнадцати лет брака можно любить свою жену и делать так, чтобы она ощущала себя любимой. Я, например, не уверена, любишь ли ты меня.
— Ты знаешь, что люблю! И вообще, чего ты от меня хочешь? Чтобы я каждый день распевал серенады у тебя под балконом или охапками носил тебе цветы?
— Нет, было бы вполне достаточно, чтобы ты дарил мне цветы хотя бы раз в год. Интересно, ты помнишь, когда ты в последний раз принес мне цветы? Я — нет.
— Я помню. Это было в прошлом году, в годовщину нашей свадьбы. Я купил тебе ровно семнадцать роз.
— Да, ты поставил их в вазу и сел смотреть телевизор. Ты даже не повел меня в ресторан, сказал, что лучше отложить это на будущий год.
— Мы были в ресторане месяц назад. Теперь, когда я вижу, к чему это привело, мне кажется, что водить тебя по ресторанам — не такая уж замечательная идея.
— Ты думаешь, что я поднимаю шум на пустом месте? Речь идет о моей жизни! Я все стараюсь понять, ради чего я бросила работу, которая так мне нравилась. Я знаю, что пожертвовала своей карьерой ради детей, но этого недостаточно. Я должна быть уверена, что сделала это ради человека, который любит меня и понимает, от чего я отказалась, чтобы быть с ним. А ты? Ты способен оценить мою жертву?
Это был прямой и честный вопрос, и теперь Глэдис ожидала такого же прямого и честного ответа.
— А-а… — протянул Дуг. — Так ты опять о своей дурацкой работе? Я же, кажется, уже сказал тебе, это невозможно. Кто будет заботиться о детях, если ты на полгода уедешь в какую-нибудь захудалую Камбоджу? С финансовой точки зрения это не имеет смысла. Вряд ли ты заработаешь больше, чем за это же время уйдет на гувернанток для детей и приходящую прислугу. И не говори мне про Пулитцеровскую премию — насколько я помню, все твои призы и премии не дали тебе ничего, кроме сомнительной известности. Что это за карьера, если она не приносит денег? Для девчонки, отработавшей один срок в Корпусе мира, это действительно неплохой шанс найти себе нормальную работу, но для взрослой женщины… К тому же у тебя четверо детей, Глэдис, не забывай об этом. И заботиться о них и есть твоя главная работа! Я не позволю тебе болтаться по всему миру в поисках неизвестно чего!
У Дугласа сделалось такое лицо, словно он собирался вскочить и уйти из комнаты, но Глэдис не собиралась оставлять за ним последнее слово. Он не имел никакого права распоряжаться ею.
— Ты не можешь что-то мне позволять или запрещать, — холодно ответила она, с трудом взяв себя в руки. — Я сама имею право решать, что мне делать. За свои деньги, мистер, вы получили четырех здоровых и счастливых детей, что, на мой взгляд, не так уж мало. Но дело не в этом. Дело в том, что, мне кажется, я потеряла слишком много, но не получила за это почти ничего. Тебя это, похоже, ни капельки не волнует. Для тебя мое увлечение фотожурналистикой было и остается ничего не значащим капризом избалованной девчонки, вообразившей о себе невесть что. А ведь работай я в полную силу все это время — «Пулитцер» был бы у меня в кармане. Это мне говорят многие. Три тысячи долларов на дороге не валяются. А кроме того — престиж, известность, дорогостоящие контракты… — Тут она вспомнила о фотографиях Седины и пожалела, что не взяла за них денег или, хотя бы, не узнала, сколько ей причиталось. Для Дугласа это могло бы оказаться доводом куда более веским, чем все ее разглагольствования о своих правах. — Вот от чего я отказалась ради того, чтобы убирать за твоими детьми! — закончила она, теряя самообладание.
