«Ну же, солнце-солнышко, — шептала она, совершенно серьезно обращаясь к небесному светилу, — иди сюда. Иди — ближе». В такие моменты она была полностью неподвижна, она почти не дышала, всецело сосредоточившись на ускользающем видении, думая только об одном — такого рассвета не было никогда и никогда не будет… Вика очень любила солнце, испытывая к нему странное, древнее, какое-то языческое чувство преклонения. В те минуты, когда ей было очень плохо, она, как и все люди на земле, молилась Богу — но в его образе невольно представляла себе сверкающий оранжевый шар.
В положенное время телефон снова зазвонил, и на этот раз Вике не пришлось долго раздумывать над тем, чей же голос она услышит.
— Викуля?
Через полчаса Павлик возвестил ей о своем прибытии требовательным звонком в дверь. Вика, подставив щеку для поцелуя и отступив на шаг, слегка прищурилась, рассматривая своего любовника.
В принципе Павлик весьма отдаленно напоминал тот привычный, сложившийся в сознании большинства карикатурный образ престарелого, но богатого похотливого самца. В его отношении к Вике, кроме плотского влечения, порой чувствовалась какая-то отеческая забота, глубокая привязанность человека к человеку, восторг, трепет и преклонение зрелости перед юностью. Одновременно она была для него и дочерью, и любовницей — пожалуй, две самые завидные роли, которые может играть женщина в жизни мужчины. Жена — роль противоречивая и слишком неоднозначная. Вика никогда — или почти никогда — не завидовала женам своих любовников. Ей почему-то везло на женатых мужчин — два или три серьезных романа, случившихся в ее жизни за прошедшие девять лет, были именно с женатыми мужчинами. И Вика ни разу за все это время не позавидовала их женам. Быть любовницей было гораздо приятнее, но самое важное заключалось в том, что все они были с ней честны. Если они уходили домой, к жене, они никогда не скрывали этого. Если они проводили выходные в кругу семьи — Вика знала об этом. Знала и о том, какими тоскливыми и унылыми кажутся эти выходные в кругу семьи… А потому никогда не роптала на судьбу, которая до сих пор не соизволила послать ей хоть одного кандидата в мужья. Вика совсем не хотела становиться женой…
У Павлика были жесткие черные волосы с легкой, едва заметной проседью на висках и наметившейся плешью на макушке. Он зачесывал длинные пряди назад, для того чтобы скрыть эту плешь, и забрызгивал лаком для волос. Очень часто, когда Павлик вставал с постели после бурно проведенных с Викой минут, эти лакированные пряди смешно топорщились, как будто были сделаны из проволоки. Растопырив пальцы, как зубья от расчески, он старательно прилизывал их назад. Еще у Павлика пронзительно-голубые, добрые и прозрачные глаза, чуть дряблые, нависающие щеки, всегда покрытые легким румянцем, и торчащая вперед нижняя губа, придающая лицу выражение легкой брезгливости. Усы, которые когда-то так любил и носил Павлик, Вика возненавидела в первый же день их знакомства. Она бы, наверное, так никогда и не позволила ему себя поцеловать, если бы накануне их первого совместного вечера Павлик их не сбрил. Вика очень долго ему на это намекала, и намек наконец был понят и принят к сведению. В остальном ничего примечательного, Павлик как Павлик — отчетливо наметившееся над ремнем брюшко, достаточно дряблая кожа, к которой Вика очень долго не могла привыкнуть. Павлик это чувствовал и очень смущался.
Он вообще часто смущался, и это первое время смешило Вику, в то же время пробуждая в ее душе какой-то материнский инстинкт, светлую жалость к этому человеку, который влюбился в нее так безоглядно, наверное, последний раз в своей жизни, который до сих пор не может поверить в то, что ему так повезло. С того дня, как начались их отношения, Павлик ни разу не сказал Вике грубого слова, ни в чем не упрекнул. Он благоговел перед ней, совершенно не скрывая, а возможно, просто не умея скрыть своих чувств. Вика очень часто ощущала его своим ребенком, удивляясь самой себе, откуда взялись эти чувства. Но пятидесятилетний мужчина никак не может быть ребенком женщины, которой еще не исполнилось и тридцати. К тому же это он, Павлик, заботился о ней, опекал ее как только мог, исполнял все прихоти и желания, преданно, по-собачьи, смотрел в глаза и так откровенно ждал ласки, что его невозможно было не приласкать. Иногда Вику даже пугало это чувство ответственности за человека, который видел в ней смысл своей жизни, свою последнюю надежду на радость. Вика не хотела этого, она изо всех сил сопротивлялась. Слишком тяжелая роль — быть для кого-то последней надеждой. Иногда ей казалось, что он способен ради нее прыгнуть с моста в реку, в огонь, что он не задумываясь отдаст за нее жизнь… Вика чувствовала, что занимает слишком важное место в жизни своего стареющего любовника. Но поделать с этим она тоже ничего не могла. Решив однажды — пусть все идет, как идет, — она долгое время плыла по течению, но со временем ей становилось все труднее и труднее оставаться спокойной, так сильно тянуло повернуть вспять и начать жить, преодолевая сопротивление и наслаждаясь собственной силой, которой она уже давно не ощущала в себе. Иногда она изо всех сил пыталась отыскать в глубине души хоть каплю настоящего чувства, но, кроме жалости и скуки, не могла ничего обнаружить. Только скука и жалость.
Ей редко бывали интересны рассказы Павлика, но со временем она научилась очень искусно делать вид, что слушает его. Павлик увлеченно говорил о каких-то финансовых проектах, изо всех сил стараясь, чтобы рассказ его был Вике понятен. Вика кивала головой, улыбалась именно в тот момент, когда нужно было улыбнуться, и хмурила брови тогда, когда того требовало повествование. Но если бы Павлик хоть один раз в жизни попросил Вику просто повторить его последнюю фразу — два последних слова, которые он только что произнес, Вика, к своему стыду, ни за что не смогла бы этого сделать. Она его просто не слушала, все время думала о своем — возможно, о чем-то совсем не важном, но все-таки о своем. Порой Вику ужасно раздражало его бормотание, она бесилась от того, что он рассказывает ей, своей молодой любовнице, всю эту производственную скуку, какие-то сплетни, эпизоды из жизни чужих и неинтересных людей. Ей так хотелось, чтобы он наконец замолчал и просто посидел рядом с ней. Но и тогда, когда Павлик приходил не в настроении и, словно прочитав Викины мысли, сидел напротив нее, смотрел неподвижно в одну точку и молчал, слегка поглаживая ее пальцы, односложно и совсем без эмоций отвечая на вопросы, Вика тоже начинала злиться. Возникало какое-то странное, непонятное чувство вины перед этим человеком, как будто она могла быть виновата в том, что родилась на двадцать лет позже его. Ведь молодость — это не преступление. Это просто подарок, который дается один раз в жизни, в положенный срок, каждому человеку. Молодость — сладкий леденец, окрашенный в яркие пестрые краски, слишком быстро тающий во рту. Наступает момент, когда остается только горьковатый привкус, — но не она была в этом виновата. И тем не менее чувствовала себя виноватой, жалела Павлика, которому, к слову, очень многие завидовали. Случалось, что она тосковала по нему. Скорее это была просто грусть, вызванная какими-то другими, с Павликом никак не связанными, причинами, но в такие моменты Вика часто находила утешение в том, чтобы позвонить ему и просто поговорить, послушать все то же нудное бормотание, тоскливые вздохи, разозлиться еще сильнее, бросить трубку. Иногда она ощущала себя каким-то чудовищным энергетическим вампиром, но поделать с этим ничего не могла. Павлик, сам того не подозревая, со временем стал для Вики необходимой отдушиной. В минуты злости на саму себя и на весь окружающий мир Вика мрачно называла эту отдушину «канализацией», но в конечном итоге каждый раз возвращалась к мысли, что эта отдушина ей необходима. Она была для него дочерью и любовницей; он, конечно, никогда не казался ей отцом, скорее — домашним животным, преданным, как собака, и в то же время требующим заботы, внимания и ласки… Но обо всем этом Вика задумывалась очень и очень редко. Просто был Павлик — мужчина, который искренне любил ее и к которому она была привязана. Еще было дорогое белье и всякие безделушки, деньги на салоны и массаж, рестораны — но это к области чувств не относилось.
