И дальше еще несколько пассажей из недавнего:
Да здравствуют прогулки полвторого,проселочная лунная дорога,седые и сухие от морозарозы черные коровьего навоза!…………………………..Зачем в золотом ознобениспосланное с высотаистовое хоббиженскую душу жмет?…………………………..Гляжу я, ночной прохожий,На лунный и круглый стог.Он сверху прикрыт рогожей —чтоб дождичком не промок.
И так же сквозь дождик плещущийкосмического сентября,накинув Россию на плечи,поеживается Земля.
И все так легко. Так звонко. Так гениально! И на обратном пути с террасы можно так же легко, гениально и звонко поцеловать родную Фоску в щеку и в губы Катю, по дружески и на «ты».
Потом поднялся Григ Барлахский. Он был в одной тельняшке без рукавов, чтоб все любовались лаокооновским сплетением рук. Все ждали очередной артподготовки с последующим штурмом собственных позиций, но вместо этого матерый талантище прочел не то что даже ретро, а историческое, лирику времен первой бесславной блокады.
Я тоже был бы в Оленьку влюблен,За ней по Малой Офицерской следуя,Но муж ее, противника преследуя,Отстаивал Четвертый бастион……………………………..У флотских свой устав и свой закон:Не смей к чужому прикасаться ты
Не то не будет никакой кассации,Пока гремят раскаты Оборон.…………………………..А ночью, отбивая Южный склон,Слова прощанья и прощенья комкая,Он умер на руках у Перекомского,В жену которого он утром был влюблен.
К концу его чтения мрачнейший едва ли не до посинения Влад Вертикалов прошептал Милке Колокольцевой «Я умираю, любовь моя. Налей мне чачи». Милка посмо рела на Катю, и та кивнула. Стакан виноградной водки оживил Влада и удалил синеву с его щек.
Теперь очередь дошла до Эра. Он волновался не меньше Влада. Полез на террасу эдаким увальнем. Что читать? Ну ладно, начну с одного из ранних, ну, скажем, то, про «парней с поднятыми воротниками», а кончу одним из недавних, про Лорку. Он начал читать стих из ранней книжки, написанный якобы о западных «потерянных», а на самом деле о наших юнцах, мучимых непонятной советской жаждой:
Парни с поднятыми воротниками,В куртках кожаных, в брюках—джинсах.Ох, какими словами вас ругают!И все время удивляются: живы?!…………………………..Равнодушно меняются столицы —Я немало повидал их, — и везде.Посреди любой столицы вы стоите,Будто памятник обманутой мечте.…………………………..Я не знаю — почему, но мне кажется:Вы попали в нечестную игру.Вам история назначила — каждомуПо свиданию на этом углу.…………………………..Идиотская, неумная шутка!Но история думает свое…И с тех пор неторопливо и жуткоВсё вы ждете, всё ждете ее.
Вдруг покажется, вдруг покается,Вдруг избавит от запойной тоски!Вы стоите на углу, покачиваясь,Вызывающе подняв воротники…
А она проходит мимо — история, —Раздавая трехгрошовые истины…Вы постойте. Парни, постойте!Может быть, что-нибудь и выстоите.
Все слушали очень внимательно. Он понял, что этот стих стал для многих настоящей ностальгией. Роберт начал читать второй стих:
А одна струна — тетива,зазвеневшая из темноты.Вместо стрел в колчане — слова.А когда захочу — цветы.А вторая струна — река.Я дотрагиваюсь до нее.Я дотрагиваюсь слегка.И смеется детство мое.Есть и третья струна — змея.Не отдергивайте руки:Это просто придумал я —Пусть боятся мои враги.А четвертая в небе живет.А четвертая схожа с зарей.Это — радуга, что плыветНад моею бедной землей.Вместо пятой струны — лоза.Поскорее друзей зови!Начинать без вина нельзяНи мелодии, ни любви.А была и еще однаочень трепетная струна.Но ее — такие дела —Злая пуля оборвала.
Этот стих, к тому времени еще нигде не напечатанный, вызвал удивленные аплодисменты. Каков Эр! Неужели это тот самый, кого когда-то при внезапной ссоре его ближайший друг Тушинский назвал «барабанщиком при джазе ЦК ВЛКСМ»? Последним из поэтов выступал тот, кто все это затеял; Ян Тушинский по кличке «Туш», Пример Роберта его вдохновил войти в ту же волну: сначала пущусь в ностальгию, а потом завершу все мощным общественным призывом. Выступая на бесчисленных фестивалях и конференциях на Западе, он уловил, что наиболее значительную фигуру выпускают в самом конце. Пусть так и будет, он это заслужил. Он встал в картинную позу, одной рукой опираясь на столб террасы, а другую руку пустил в ход, как бы укрепляя эмоциональный зов. И подвывал немного:
А снег повалится, повалится,и я прочту в его канве,что моя молодость повадитсяопять заглядывать ко мне.…………………………..И мне покажется, покажетсяпо Сретенкам и Моховым,что молод не был я пока еще,а только буду молодым.…………………………..Начну я жизнь переиначивать,свою наивность застыжуи сам себя, как пса бродячего,на цепь угрюмо посажу.…………………………..Но снег повалится, повалится,закружит все веретеном,и моя молодость появитсяопять цыганкой под окном.
Прочитав эти стихи, он заметил, что они хорошо подействовали на женщин. Даже такие ехидины, как Танька с Нэлкой, как-то мягко заулыбались и проявили, как они говорят, «невыносимую романтику». Но ближе всех к этой невыносимости, конечно, оказались простые девчонки, вроде его верной Зари — почти до слез, почти до изрыдания рыданий, до серебристой декларации любви; и с ней, конечно, красоточки из ансамбля «Мрия», что по-украински — мечта!
Он сказал всем с террасы, что сейчас пойдет совсем другая тематика, а именно глубинно-российская, которая, по сути дела, в тяжелый год опалы и издевательств поставила перед ним новые вопросы и подняла его дух:
Зa ухой, до слез перченой,сочиненной в котелке,спирт, разбавленный Печорой,пили мы на катерке.…………………………..И плясали мысли наши,как стаканы на столе,то о Даше, то о Маше,то о каше на земле.…………………………..Люди все куда-то плылипо работе, по судьбе.Люди пили. Люди былиНеясны самим себе.…………………………..Ах ты, матушка Россия,что ты делаешь со мной?То ли все вокруг смурные?То ли я один смурной?…………………………..Я прийти в себя пытался,и под крики птичьих стайя по палубе метался,как по льдине горностай.…………………………..Ждал я, ждал я в криках чаек,но ревела у борта,ничего не отвечая,голубая глубота.
Эта концовка прозвучала как убедительное завершение чтений: в ней прозвучала основная мысль пробуждающегося общественного сознания, так подумал, стараясь не отклоняться от привычных формулировок, зависший над поляной Пролетающий, и все именно так и почуствовали, а властитель дум Лев Копелиович, отмахнув в сторону окладистую бороду, гулко произнес: «Янка, мы все тебя благодарим!»
