будет.
Куда уж хуже, если в то же время ходили слухи и про нее. Лживые, гадкие сплетни. Но кому докажешь, что это вранье? Тем более если ее сразу же выперли из школы после того скандала. Считай, публично признали виновной. Не выслушали. Точнее, не поверили. Не дали даже учебный год довести. Выгнали прямо среди четверти. А ей так нравилось работать с детьми…
Еще будучи на четвертом курсе, Ольга отрабатывала в родной школе практику, у бывшей своей математички. Так Мария Ивановна нарадоваться не могла, потому что помимо положенных уроков математики Ольга взвалила на себя всю внеклассную работу: оформляла стенды, репетировала с учениками спектакль, вела классные часы, занималась с отстающими. Маленький Рома как раз привык ходить в детский сад, так что образовалась уйма времени.
После института Ольга сразу устроилась в свою школу. И директриса, Наталья Андреевна Глямжина, приняла ее с распростертыми объятьями.
Первое время Ольга буквально горела работой. Ей дали классное руководство в 6 «Б». Дети были, конечно, разные, но со всеми в общем-то она сумела поладить, даже к самому хулиганистому мальчишке нашла подход. А уж девочки от нее и вовсе не отлипали на переменах.
Одно плохо: отношения с Мишей стремительно портились. Строго говоря, они начали портиться еще давно. Пости сразу после рождения Ромы. Миша не смог его полюбить, не смог стать ему настоящим отцом, как обещал. Может, он и старался, но его сводила с ума то ли ревность, то ли обида.
Нет, поначалу все шло неплохо. Миша был заботливым, работящим, любящим. Про Стрелецкого тогда не задал ни единого вопроса — просто сказал, что все ее прошлое для него осталось в прошлом. И Оля была ему за это благодарна.
Только благодарность — это не любовь. Как она себя не стыдила, не корила, не убеждала, но полюбить мужа не получилось. Она чувствовала вину, старалась хоть как-то ее искупить — хотя бы стать ему хорошей верной женой, но в душе тосковала.
Может, со временем это прошло бы — человек ко всему привыкает. Но маленький Ромка подрастал и становился все больше похожим на своего отца. Особенно глазами — та же пронзительная синева, тот же серьезный взгляд, пробирающий до глубины души.
Миша, конечно, все это чувствовал и видел. Да и мужики ему напели: «Дурак, мало того, что взял девку с прицепом, пользованную. Повесил на себя такой хомут. Так она еще и сына назвала в честь бывшего. Никакого тебе уважения. Опозорила, унизила, а ты, лох, терпишь».
Миша мрачнел, злился, начал потихоньку попивать. На маленького Ромку даже смотреть не мог. Да и с ней стал груб. С комбината уволился, а когда она спросила:
— Миш, почему? Там же стабильность, зарплата хорошая…
Он вдруг ощетинился:
— Почему? Ты еще спрашиваешь почему? Потому что там на меня все пальцем показывают. Надо мной смеются, меня жалеют. Потому что я там посмешище, лошок, рогоносец. Благодаря тебе! Знаешь, как меня называют? Даже повторять не хочу. Зачем ты назвала его… так? — Миша зло кивнул в сторону Ромки, играющего с кубиками. — Других имен нет? Или ты до сих пор любишь этого… бывшего своего?
Ромка, даром что маленький, замер, отложил кубики и очень серьезно, словно все понимал, наблюдал за ними.
— Не кричи, — попросила Ольга. — Ромочку напугаешь.
И увидела, как при имени сына передернулось Мишино лицо.
После увольнения Миша стал пить чаще. А пьяный делался злым и раздражительным. Редкий секс с ним стал унизительно грубым. Никаких прелюдий, никаких ласковых слов, как когда-то, ни грамма нежности. Миша наваливался, брал жестко, иногда даже больно, будто вот так вымещал свою злость. Затем сразу же отворачивался.
Ночи превращались в какую-то пытку, и физическую, и моральную. Но потом, правда, она стала засиживаться допоздна, сначала ссылаясь на подготовку к экзаменам, потом сетовала, что надо писать планы или какие-нибудь отчеты. И когда ложилась, Миша уже крепко спал.
Ее угнетало, конечно, что он так холоден к маленькому Ромке, но уж лучше так, думала она, лучше пусть он сторонится ее сына, чем орет или поднимает на него руку, как делал ее собственный отец. А любить малыша будет она сама. За двоих. За весь свет. Этой любви в ней столько, что сердце разрывается.
Олин отец тоже никакого тепла к внуку не проявлял, а вот Пашка души в племяннике не чаял. Каждый день прибегал к ним после школы, таскал его на руках, играл с ним, водился. И он же единственный, кто поддерживал ее, когда разразился тот скандал. Хотя Пашке тоже тогда досталось, он ведь как раз заканчивал школу. И наслушался всякого, и натерпелся. И даже, отстаивая Олину честь, подрался с физруком, Анатолием Степановичем, из-за которого весь сыр-бор и разгорелся. Правда, это только усугубило ситуацию, и его самого не исключили лишь потому, что до выпуска оставалось полтора месяца.
Анатолий Степанович Глямжин, который не только работал в школе физруком, но и был по совместительству мужем директрисы, Натальи Андреевны, тоже впал в немилость. Но его хотя бы не уволили, а только из дома выгнали.
Впрочем, через месяц Наталья Андреевна его уже простила и пустила назад. Хотя он, сволочь, был сто раз виноват. И все коллеги, ну кроме Глямжиной, видели, что как только Ольга пришла в школу, он вокруг нее сразу начал ужом виться. Руки, разумеется, держал при себе и, в общем-то, ничего явно неприличного не высказывал, но все эти масляные раздевающие взгляды, эта приторная любезность, эти неуемные комплименты выдавали его с потрохами.
Коллеги про себя над ним посмеивались, с любопытством наблюдая за назревающей драмой. Ну а Ольга физрука попросту сторонилась, как препятствие, которое устранить нельзя, а обойти можно. И в учительскую лишний раз не заглядывала, уповая на то, что тот скоро успокоится. Еще ученицей она помнила, как Анатолий Степанович так же пытался ухлестывать за молоденькой учительницей музыки, потом — за новой физручкой. Видимо, натура такая, увлекающаяся.
Возможно, так оно и было бы спустя время, если бы не череда обстоятельств. В конце февраля в школе проходил концерт самодеятельности — поздравляли мужчин и мальчиков. Готовить его поручили Ольге, как самой молодой. Все прошло на ура, а после концерта она осталась убрать в актовом зале все следы представления. Реквизиты, которые использовали в сценке, надо было отнести в подвал, где все это добро и хранилось. Причем спускаться пришлось не раз, потому что сразу унести все эти картонные замки, фигуры, деревья было не под силу.
Она принесла очередную порцию
