Персефона быстро прошла через туннель, ненадолго остановилась у выхода, подняла руку и велела шарику скрыться. Потом вышла из Подземного мира в нежный свет начинавшегося дня. Гадес последовал за ней.
Персефона быстро огляделась по сторонам. Гадес сначала подумал, что она опасается Орфея, который мог все еще болтаться где-нибудь неподалеку. Впрочем, нет, тут же напомнил себе темный бог. Музыканта отшвырнула сила праведного гнева богини. И Персефона должна знать, что теперь он далеко отсюда.
Но она как будто что-то искала. Отойдя от туннеля, она направилась по узкой тропинке, что вилась в густых зарослях папоротника. Время от времени богиня останавливалась и всматривалась в пышную зелень, как будто искала какую-то потерянную вещицу. Потом вздыхала, бормотала что-то себе под нос и двигалась дальше.
Тропа шла вверх, и вскоре Персефона уже стояла на высоком берегу озера Авернус. Богиня улыбнулась, глубоко вздохнув, — она явно наслаждалась пейзажем.
Гадесу хотелось крикнуть, что Авернус покажется ей ничем в сравнении с красотой полей Элизиума. Красота его владений была куда более необычной, нежели простое озеро в самом обыкновенном предрассветном освещении. Гадесу пришлось покрепче стиснуть зубы. Ему слишком уж хотелось показать ей все величие своих владений и увидеть, как просветлеет ее лицо от этого открытия.
— А, вот ты где!
В голосе Персефоны послышалось облегчение. Она бросилась к мраморной чаше на подставке, затаившейся в папоротнике рядом с тропой. В чаше лежал большой хрустальный шар. Он был непрозрачным, белым, как будто его наполняла густая сметана. Гадес сразу узнал оракул какой-то богини.
Персефона встала перед оракулом. Вид у нее был неуверенный. Гадесу даже показалось, что она не знает, что делать дальше. Потом богиня закрыла глаза, как будто ей нужно было как следует сосредоточиться. Когда мгновение спустя она их открыла, уголки ее пухлых губ приподнялись в улыбке. И, более не колеблясь, она трижды провела ладонями над шаром.
— Деметра, — заговорила Персефона, обращаясь к оракулу. — Я чуть не совершила ошибку. Ужасную ошибку.
В хрустальном шаре возникло лицо богини урожая.
— Ты сказала «чуть», что должно означать: ты свою ошибку уже исправила, — произнесла Деметра; ее голос звучал из шара немножко гулко и неестественно.
Персефона вздохнула.
— Да, но это могло стоить одной чудесной девушке долгих лет страданий.
— Быть богиней не значит быть абсолютным совершенством. Каждая из нас должна стараться выносить как можно более правильные решения. Однако иной раз и мы ошибаемся.
Персефона ухватилась за длинную прядь своих волос и принялась наматывать ее на палец.
— Но я не хочу совершать такие ошибки, которые причинят страдания другим.
Гадес наконец заставил себя отвернуться. И быстро вернулся к туннелю. Он и так слишком долго подсматривал за богиней, нарушая ее уединение. Совесть не позволяла ему более слушать разговор Персефоны с матерью. Гадес сорвал с головы шлем невидимости. Шлем вовсе не предназначался для подслушивания. Гадесу было стыдно за себя. Разве не он совсем недавно выговаривал Стенопии за эгоизм и жульничество?
Он никогда прежде не позволял себе ничего подобного. Он ведь не какой-нибудь неоперившийся юнец. И прекрасно понимает, что слежкой и шпионажем не завоевать сердца богини.
Гадес внезапно остановился.
А что, разве он желает именно этого — завоевать сердце Персефоны?
Гадес запустил руку в густые волосы. Да, он желал ее. Его тело отчаянно стремилось к ней. Многие тысячелетия он думал, что его отличие от других богов надежно запечатало его чувства, избавив от страсти и похоти, присущих богам. Он избегал женщин, будь они хоть смертными, хоть бессмертными, потому что был так устроен — кратковременная страсть и недолгий союз казались ему недостаточными. Век за веком он наблюдал за душами умерших и видел вечные узы, которые связывали двоих. Это поразительное свойство любви смертных, навеки соединявшей противоположности, глубоко впиталось в его натуру. И его не удовлетворило бы меньшее, нежели вечный союз.
Ну да, он когда-то пытался... много веков назад. У него до сих пор все сжималось внутри, когда он думал о своей недолгой смертной возлюбленной, Минте. Он встретился с этой девой во время одного из кратких визитов в мир живых. Она собирала цветы для своего первого ритуала плодородия, и Гадес решил, что она и есть ответ на его мольбы. Она отдалась ему там, на душистом лугу, и он часто навещал ее, а она клялась, что любит его и что покинет дом и уйдет с ним.
Оглядываясь назад, Гадес лишь изумлялся собственной наивности. И все еще вздрагивал при воспоминании о том, какую она закатила истерику, когда он наконец открылся ей, сказал, что он — владыка Подземного мира. В его памяти все повторялось снова и снова, как будто это было вчера. Он видел, как Минта бросилась бежать от него как безумная и в отчаянии прыгнула с утеса, а он поймал ее в воздухе до того, как она разбилась насмерть. И вместо того чтобы проклясть девушку и обречь ее на вечные страдания в своих владениях, Гадес призвал все свои силы бессмертного и превратил Минту в душистое растение, в котором сохранились и имя девушки, и ее нежная красота.
Богини, в отличие от смертных женщин, не боялись его, но тоже не понимали. Они презирали Гадеса, считая его мрачным и суровым, потому что он правил Подземным миром. До Персефоны ни одна из богинь и не думала заглядывать к нему в гости. Гадес хмыкнул. По правде говоря, он никогда и не приглашал их. Богини не обладают истинной преданностью, равно как и подлинным даром любви. Вспомнить хотя бы Афину, она ведь предала даже обожаемого Одиссея, позволив ему блуждать двадцать лет подряд, прежде чем он сумел вернуться домой, к верной супруге.
Гадесу нетрудно было убедить себя, что настоящей пары для него просто не существует. Смертным женщинам пришлось бы умереть, чтобы править рядом с ним вечно, и потому они боялись его и избегали его внимания. Богини были бессмертными, а следовательно, они просто не могли по-настоящему полюбить его.
Поэтому Гадес довольствовался тем, что правил своим миром и жил среди красоты полей Элизиума и чудес своего дворца.
Но теперь...
Губы Гадеса насмешливо искривились. Бог смерти преисполнился страсти к богине весны!
Даже ему самому это казалось невозможным.
Потом он вспомнил сияющую улыбку богини и детское изумление, с которым она открывала для себя его владения. И при этом она то и дело выказывала странную зрелость ума, скрытую под юной внешностью. Она отличалась от других богинь, это она уже доказала. Но настолько ли она другая, чтобы полюбить его?
