В данных обстоятельствах, указывал я, не так уж важно, будут ли советские руководители насаждать коммунизм в странах, занятых советскими войсками. Для них важно получить власть как таковую, а форма этой власти может быть определена практическими соображениями. Для малых восточноевропейских стран, отмечал я в связи с этим, главной является не проблема коммунизма или капитализма сама по себе, а проблема выбора между реальной независимостью или прямой, или косвенной зависимостью от России.
Касаясь личности Сталина и его окружения, я выдвинул положение о том, что никто из этих людей не отождествляет свою политику и сотрудничество со странами Запада. Это те же люди, в свое время заключившие пакт о ненападении с Германией. Они были тогда враждебны США и Англии, и трудно поверить, чтобы их взгляды претерпели радикальные изменения. Для них международная жизнь имеет значение лишь постольку, поскольку она связана с безопасностью России или с ее внутренними проблемами.
Они едва ли имеют реальные представления о самой природе международной жизни и международных отношений. Поскольку принятие решений в Кремле окружено глубокой секретностью, лидеры Запада не могут узнать заранее о неблагоприятных в их отношении акциях, предпринятых какими-либо советниками Сталина, которые могут убедить его принять недружественное решение, исказив информацию о международных делах. Политики западных стран, подчеркивал я, даже не будут готовы выдвинуть какие-то возражения в подобном случае.
Я завершил это исследование некоторыми философскими соображениями по поводу того, как трудно для американцев по-настоящему постичь реалии русской жизни и особенности русского мышления. Эта задача не менее трудна, чем восхождение на горную вершину, она требует больших усилий, и осуществить ее способны немногие.
Свой очерк «Россия семь лет спустя» я передал на рассмотрение нашему послу, так как ему принадлежала прерогатива решать, следует ли посылать подобного рода материалы в Вашингтон. Я и по сей день не знаю, прочел ли он его полностью или частично или не прочел вообще. В Вашингтон он его действительно отправил, поскольку в дальнейшем отрывок из этого моего исследования воспроизводился в одном из томов нашей дипломатической переписки, изданной Госдепартаментом. Помню, как меня тогда разочаровало отсутствие реакции со стороны посла на мой очерк. Я понимаю, что он мог воздержаться от комментариев на этот документ из-за его политического содержания. Вместе с тем мне интересно было бы узнать его мнение о том, как написан этот очерк. Когда я закончил работу, у меня сложилось впечатление, что я достиг технических и стилистических успехов в странном искусстве сочинительства для самого себя. Но меня интересовал и взгляд со стороны.
* * *Здесь, пожалуй, было бы уместно сказать пару слов о нашем после в Москве Аверелле Гарримане, человеке, безусловно заслуживавшем внимания. Я был его ближайшим помощником в гражданских делах, и за два года совместной работы, по крайней мере в профессиональном аспекте, имел больше возможностей изучить его, чем кто-либо другой.
В то время, я думаю, он не придавал особенно большого значения деятельности дипломатов как таковой, следуя в этом отношении примеру Рузвельта и Гопкинса. В военное время, с его точки зрения, гораздо большее значение имели военные кадры, и он, по крайней мере на первом этапе, советовался прежде всего именно с военными. За это посла трудно осудить, тем более что его военным советником являлся генерал Дин, человек скромный, умный и честный.
Но в остальном Гарриман смотрел на дипломатические дела в военное время почти как на роскошь и не интересовался социально-представительными функциями дипломатической службы. Для него важно было поставить усилия дипломатии на службу военным интересам Америки. Это был человек, преданный своему делу, весьма трудолюбивый и энергичный, способный работать по 18 часов в сутки. Личной жизни для него как будто не существовало. Он хотел знать все обо всем и требовал от меня в области моей работы не менее энциклопедических познаний, чем те, которыми обладал он сам. Гарриман не признавал обычного рутинного хода дипломатической работы, отдав распоряжение по какому-то вопросу, требовал его срочного исполнения. Я не раз думал о том, сколько хлопот, должно быть, я доставлял этому человеку, поскольку был постоянно занят разного рода философскими размышлениями и интересами, прямо не связанными с работой, а также любил перепоручать свои обязанности другим и приставал к послу с разными делами, которыми, как он считал, должен заниматься вовсе не я, а президент. Неудивительно, что он часто указывал мне на свое нежелание заниматься предложениями, о которых он не просил. Десятки раз, выходя от посла, я спрашивал себя: «Чем же мне все-таки нравится этот человек?»
Проблема состояла еще и в том, что, в отличие от меня, Гарриман был скорее не аналитиком, а деятелем. Он не проявлял особого интереса к аналитическим материалам и донесениям. Привыкший к большим делам, посол предпочитал общаться с вершителями людских судеб. Кажется, он считал (и не без некоторых оснований для страны, где власть была так персонифицирована), что в СССР он может узнать больше полезных вещей из беседы со Сталиным, чем мы все, изучая на протяжении месяцев советские публикации. Он сосредоточился на том, что и составляет главную функцию дипломатии – служить каналом хорошо отлаженной, четкой и гибкой связи между своим правительством и правительством другой страны. И с этими обязанностями он, надо сказать, справлялся прекрасно. Гарриман – выдающаяся фигура на московской дипломатической арене. Он никогда не пытался заслужить нашего расположения, но, как ни странно, ему это удавалось (по крайней мере, в отношении тех из нас, кто общался с ним постоянно). Он пользовался нашим уважением. И то же можно сказать обо всех, кто его знал. Как-то раз я спросил одну русскую знакомую, что думают о Гарримане ее соотечественники. Она ответила: «Они смотрят на него и думают: „Вот это мужчина!“»
Можно утверждать, что она высказала и наше мнение.
Во всяком случае, я благодарен этому человеку за терпение, которое он проявил во взаимоотношениях со мной, за то, что он служил мне примером, за все, чему я смог научиться от него.
* * *Шла зима 1944/45 года, и военные действия русских быстро приближались к своему победоносному концу. Наши окна выходили на Красную площадь, где нередко по вечерам гремел орудийный салют по случаю победы на том или ином участке огромной линии фронта.
Для нас, сотрудников посольства, приближение победы означало появление новых проблем. В эти месяцы в Москве успешно был заключен мир с финнами, румынами и болгарами. Ко всем этим актам я, по роду работы, имел некоторое отношение. Я суетился и надоедал послу, разъясняя ему, что русские, вступив во владение нефтяными месторождениями в Румынии, принадлежавшими американцам, решили перевезти на Кавказ для использования в собственных целях американское оборудование, которое они обязались сохранить. Немало неприятностей доставляли нам и трехсторонние контрольные комиссии, созданные для временного управления в Балканских странах, занятых советскими войсками. Советские командиры, по межправительственному соглашению ставшие председателями соответствующих комиссий, сразу же оттеснили своих английских и американских коллег, не сообщали им должной информации, игнорируя их точку зрения, как и интересы их правительств. Между тем местные военные агенты НКВД старались изолировать американских и английских офицеров от населения.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
