Что же кроется за этими стихами? То же самое, что и за всякими другими, если они подлинны, – душа поэта. А душу эту, конечно же, можно проецировать и на музыку, и на философию, и просто на жизнь её обладателя; и всё это будет интересно, как интересно звёздное небо во всех своих проекциях: астрономия, астрофизика, астрология. Вот почему любопытны все поэтические разборы стихотворений Тютчева, кому бы они ни принадлежали, но любопытны лишь как проявления собственного интеллекта исследователей.
Если же кому-то из авторов этих разборов вдруг померещилось, что они ухватили некую суть, некий реальный секрет поэзии, пускай поспешат воспользоваться этим секретом, нечто написать и убедиться, что ничего кроме вполне реальной чепухи из этой затеи не выйдет. Ибо и сами поэты никогда не знали никаких секретов, но запечатлевали только то, что им давалось свыше, и только тогда, когда давалось. Тут, конечно, не имеются в виду наипростейшие соображения, относящиеся к чисто ремесленной стороне дела. Впрочем, в творчестве Фёдора Ивановича этот внешний по отношению к его душевной работе и духовным прозрениям аспект если и присутствовал, то минимально.
Во время своего последнего приезда в Овстуг в августе 1871 года Тютчев вместе с женой посетил расположенное неподалёку село Вщиж, некогда бывшее удельным княжеством. Именно там начало слагаться одно из самых мощных, самых удивительных созданий его философской лирики.
От жизни той, что бушевала здесь,От крови той, что здесь рекой лилась,Что уцелело, что дошло до нас?Два-три кургана, видимых поднесь…
Да два-три дуба выросли на них,Раскинувшись и широко и смело.Красуются, шумят, – и нет им дела,Чей прах, чью память роют корни их.
Природа знать не знает о былом,Ей чужды наши призрачные годы,И перед ней мы смутно сознаёмСебя самих – лишь грёзою природы.
Поочерёдно всех своих детей,Свершающих свой подвиг бесполезный,Она равно приветствует своейВсепоглощающей и миротворной бездной.
С декабря 1872 года поэт начал терять зрение. 1 января 1873-го утром с ним случился удар и была парализована вся левая сторона его тела. Императрица Мария Александровна прислала лейб-медика Боткина. Вспомним, что Николай I поступил аналогично, отрядив к постели умирающего Пушкина своего личного врача Арендта.
Но и когда тело становилось всё более и более непослушно этому пылающему неугасимо духу, он продолжал интересоваться всем происходящим, просил читать ему выдержки из газет; теряя способность членораздельной речи, ещё пытался шутить и с жадностью слушал главы из Евангелия, которые читала ему Эрнестина Теодоровна. Предсмертная болезнь окончательно направила поэта на стезю веры. А вечность, прежде чем наступить, поспешила отшелушить последние остатки суетного, здешнего.
Всё отнял у меня казнящий Бог:Здоровье, силу воли, воздух, сон,Одну тебя при мне оставил он,Чтоб я ему ещё молиться мог.
И теперь, в пору последних томлений мужа, Эрнестина Фёдоровна не переставала удивляться ему: «Это ум, подобного которому нет на свете – живое пламя, продолжающее пылать на развалинах его тела, его хрупкой физической организации».
Фёдор Иванович даже сумел на короткое время пересилить охватившую его немочь и ещё несколько раз дотащиться на какие-то великосветские увеселения. Но болезнь опять свалила его, опять сковала.
15 июля 1873 года Фёдор Иванович Тютчев скончался после 24-часовой агонии и четырёх недель жесточайших страданий. Зато очищение и успокоение его были полными: «никогда чело его не было прекраснее, озарённее и торжественней», – изумилась в последний раз своему мужу Эрнестина Теодоровна. 70-й год жизни был для поэта последним, как для его отца и брата.
Многие из стихотворений Фёдора Ивановича оказались утраченными безвозвратно. Кое-что из раздаренного близким, друзьям, знакомым, удалось собрать Аксакову. Ему же передал лоскутки тютчевских оригиналов Иван Сергеевич Гагарин, тот самый, который направил в пушкинский «Современник» первую подборку его стихов. Гагариным были сохранены рукописи 117 стихотворений поэта. Всего до нас дошло 390 тютчевских стихотворений. При всегдашней небрежности по отношению к своим произведениям случилось с ним в бытность его заграничной жизни и нечто поразившее даже самого Тютчева: «Принявшись как-то в сумерки разбирать свои бумаги, я уничтожил большую часть моих поэтических упражнений и заметил это лишь много спустя. В первую минуту я был несколько раздосадован, но скоро утешил себя мыслью о пожаре Александрийской библиотеки…» Впрочем, отнюдь не количеством написанного покоряет сердца этот тонкий и проникновенно-глубокий лирический поэт. А посему праздное своё сочувствие тому, чего уже не поправить, давайте по его примеру тоже переключим на Александрийскую библиотеку.
Фет считал тютчевскую поэзию «искусством для искусства» и как-то написал: «К зырянам Тютчев не придёт» – и ошибся. Были-таки переведены его стихи на коми-зырянский язык, как многие другие, как и стихи самого Фета. Ну а искусства для искусства попросту нет, ибо всякое подлинное художество непременно находит своего хотя бы и немногочисленного потребителя.
Оглядываясь ретроспективно на судьбу поэта и его творческого наследия, прежде всего поражаешься благородному, лишённому всякого намёка на зависть или хотя бы соперничество участию в ней как современных ему собратьев по перу, так и пришедших несколько позднее. На этот раз не было призыва к русским писателям, вроде того, что был провозглашён Жуковским по отношению к юному Пушкину: «Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастёт». А между тем какое единодушие в действиях!
Поэт-переводчик Раич занимается воспитанием Тютчева-подростка в его домашнем кругу. Поэт Мерзляков с университетской кафедры, а также на занятиях «Общества любителей российской словесности» наставляет Тютчева-юношу в началах истории литературы и поэтического творчества. Пушкин перед самым уходом из жизни освящает своим именем первую заметную публикацию поэта. Затем Некрасов вспоминает о ней, чтобы нарочито громко объявить тугим на соображение и медлительным на признание читателям о том, ч т о уже было у них перед глазами и значения ч е г о они не удосужились и не дерзнули понять. И тогда же поэт Хомяков тормошит, укоряет ленивого и нерасторопного Тютчева: дескать, не затем дан тебе такой дивный голос, чтобы ты молчал.
Не прекращают русские поэты хлопотать о поэтическом наследии своего нерадивого собрата и после его кончины. Так, Аполлон Майков при содействии Эрнестины Фёдоровны выпускает первое сколь возможно обширное посмертное издание стихов и политических статей её мужа. А в конце XIX столетия русскими поэтами-символистами были возвращены Тютчеву и слава, и внимание читающей публики. Один из них, а именно Валерий Брюсов, ещё и осуществил в 1912 году первое научно подготовленное издание полного собрания его стихотворений. Золотой век – золотые сердца! Не то что, скажем, в двадцатом – наполовину серебряном, наполовину стальном…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
